Мятежный ангел - Кустурица Эмир
На какие дорожные знаки смотрел Петер, когда срастался душой с нами? Это не важно; в этом путешествии он понял, что имел в виду Гёте, говоря Вуку Караджичу: «Народ, слагающий стихи о том, как разговаривают звезды, заслуживает лучшей участи в Истории!»
По стопам Иво Андрича
У входа в Академию — трехэтажное барочное здание, которое стоит на короткой улочке, где крыши домов обращают взор к небу, даже когда идет дождь, — я тоже задираю подбородок — уж не Иво ли Андрич предстает моему взору? В изумлении Иво разводит руками и недоверчиво, но деликатно спрашивает, правда ли вся эта история с вручением Нобелевской премии, быть может, здесь путаница или подвох? Он намекает и на то, что Союз писателей Югославии остался «в твердом убеждении», что оба кандидата, выдвинутые на Нобелевскую премию в 1957 году, — Мирослав Крлежа и Иво Андрич, — «писатели высшей пробы и мирового масштаба». В литературных кругах Европы произведения Андрича были куда более заметны, чем творчество Крлежи, и потому его шансы на победу казались выше; сложность состояла в том, что претендентов было двое, а точнее, препятствием виделось то обстоятельство, что Крлежа всегда опережал Андрича. Об этом свидетельствуют, в частности, слова Харри Мартинсона, шведского академика, философа и писателя: «Оказалось, что вручить премию по литературе двум авторам в один и тот же год невозможно (такое случалось лишь раз); вдобавок, чтобы рассмотреть вопрос совместного вручения премии, потребовалось бы еще четыре года или даже пять лет, поскольку Крлежа не на слуху и нужно еще прочесть его, а это довольно сложно, ведь его мало переводили».
Обманутые ожидания маршала Тито дали знать о себе чуть позже. Андрич стал лауреатом в декабре 1961 года, а товарищ Тито принял великого писателя лишь в октябре 1962-го.
Когда Андрич получил письменное уведомление о том, что ему присуждена премия, он отправился по адресу Француска улица, 7, в Ассоциацию писателей Сербии, и объявил там, что премия дана не только ему одному, ведь все югославские писатели достойны ее, прибавив, что «не может дождаться, когда нобелевская суматоха уляжется и все то, что было взбудоражено, вернется на круги своя».
Мысли летят сквозь октябрь 1961 года. Андрич выслушивает похвалы в свой адрес, еще до того как поехать в Стокгольм, и в конце концов собирается в дорогу. В суете он не забывает поручить своей жене Милице Бабич заплатить за свет, ведь месяц уже на исходе; перед отъездом из Белграда проверяет, все ли конфорки электроплиты выключены и закрыты ли окна.
Мы поднимаемся по лестнице, по стопам Иво Андрича.
Совсем скоро Петер, как и Иво Андрич, произнесет здесь торжественную речь! Мы с Майей идем по ступеням, и я задаюсь вопросом, можно ли было оказаться на лучшем пути.
Одолевая препоны, которые чинят нам великие события, я понимаю, что это самый прекрасный эпизод из тех, какие мне доводилось наблюдать, и волнуюсь так, как не волновался даже в юности, когда жизнь бросала меня в поток переживаний, словно шарик на рулетку. Сперва я не понимал, почему проход по красным ковровым дорожкам в Каннах, Венеции, Берлине и Санта-Монике ни в коей мере не сравним с подъемом по этой лестнице. Все нынешние события отсылают к прошлому — Клитемнестра тоже стелила алый ковер перед Агамемноном, когда тот возвратился домой с победой. В Академии нас ждет приятный сюрприз: красной ковровой дорожки нет.
Страсть к искусству приводила на красные лестницы и меня. Приходилось щуриться от фотовспышек и показывать большой палец, давая репортерам понять, что все идет как надо. Я не скупился и всегда демонстрировал им три пальца, шествуя мимо в компании знаменитостей — коллег-режиссеров, актеров, святых в запасе. После раздачи ролей Джордж Клуни стал Николаем Угодником, рекламирующим эспрессо, а Брэд Питт — святым Иоанном, продвигающим дорогие швейцарские часы. Кино не превратилось в религию не только из-за склонности некоронованных «святых» к рекламным кампаниям. Эксперты из ЦРУ предположили, что кино могло бы стать религией, но для Голливуда оказалось проще заниматься пропагандой, строить идеологию комфорта, которую безоговорочно принял весь мир. Кому охота возиться с новой религией, создавая мир, влияние которого в Америке явно ослабло?
В Академии одетые со вкусом очкарики — поразительно, как им удается выглядеть достойно, все поджарые, и не сказать, чтобы кто-то делал контурную пластику лица (браво, шведы!), — мужчины в темных пиджаках, женщины в элегантных платьях приглушенных тонов ступают по скрипучим деревянным половицам. Лестница выводит нас к залу, где Петер будет произносить речь. Зал похож на роскошную аудиторию с рядами деревянных скамей, совсем как в наших сельских церквах. Правда, их расстановка характерна, скорее, для протестантских храмов. Кажется, будто священник потрудился расставить стулья и скамьи по бокам и напротив хора так, чтобы все видели лауреата анфас или в профиль. Слева красуется большая изразцовая печь, а резная деревянная кафедра выглядит словно клирос в соборе.
Под ногами неумолчно поскрипывают половицы — спасибо Академии за этот скрип; все, что было создано здесь когда-то, не обновлялось, хвала Академии за это. Все голо, просто и без прикрас, если не считать выцветших узоров, белых с зеленым, которые окаймляют высокие дверные проемы и идут вдоль оконных рам.
У входа в зал меня приветствовала жена бессменного секретаря Нобелевской академии, госпожа Матс, я учтиво поздоровался с ней, между тем как ее муж, даже не кивнув, направился в соседнее помещение, прошествовав вдоль ряда стульев, расставленных перед кафедрой. Чутье не обмануло меня, его беглый взгляд означал протест против того, что кто-то еще, помимо Петера, одет в костюм от Кардена, будучи при этом неполиткорректным типом.
Чуть больше ста человек уселось на скамьи. Петер пристроил нас с Майей рядом со своей дочерью Леокади в конце первого бокового ряда.
Может быть, великая литература — единственное уцелевшее искусство? Сердце колотится в груди, разве что наружу не выпрыгивает, чтобы не сорвать торжество. Вдруг тишину нарушил звук мобильного телефона, кому-то пришло сообщение; в зале рассмеялись, совсем как в кино, это было напоминанием о том, в какое время мы живем. Секретарь Матс, с идеальной улыбкой, по-немецки объявил Хандке. Петр Апостол Спелеолог, словно патриарх кроткой религии читателей всех стран, легким шагом направился к кафедре. Оглядел собравшихся — у всех в руках брошюры с переведенной на английский речью. Петер раскрыл свой экземпляр, перевернул титульный лист и обвел взглядом гостей, а я подумал, что здесь, наверное, одно из тех редких мест в мире, где до сих пор можно обнаружить живое подтверждение тому, что родник Искусства сакрален.
Первые слова Петер произнес сразу, как только сердце его сошло в зал. Сейчас ему предстояло стать тем самым Вратарем, поймавшим в прошлом несметное число мячей. На этот раз ему не нужно было защищать ворота от ударов противника, и он стоял, точно игрок, готовый реализовать строжайшую кару в футболе — и сладчайшую миссию в литературе. Впервые я слушаю вживую немецкий язык, звучащий как истинная поэзия. Петер залпами выдавал то, что некогда уже сказал в своей драматической поэме — наставления, как сохранить осознанность в мире, где нелегко удержать равновесие.
«Доведи игру до конца. Пусть твоя работа пострадает еще больше. Не претендуй на роль главного действующего лица. Попытайся встать на другую сторону. Но не замышляй ничего. Избегай задних мыслей. Ничего не умалчивай. Будь мягким и сильным. Будь хитрым, отдайся течению и презри победу. Не наблюдай, не проверяй, храни бодрость духа, дабы не пропустить знаки. Будь готов к потрясениям. Покажи твои глаза, влеки других в глубину, не потеряй пространства и рассматривай каждого в его образе. Решения принимай только восторженно, поражения — спокойно. Главное — давай себе время и не бойся обходных путей. Позволяй себе отвлекаться. Предоставляй себе, так сказать, отпуск. Не пропускай шума дерева и воды. Поворачивай туда, куда тебя тянет, и не жалей для себя солнца. Забудь своих ближних, поддерживай незнакомых, уделяй внимание мелочам, уклоняйся в безлюдье, наплюй на драму судьбы, презирай несчастье, смейся над конфликтом. Двигайся в своих собственных красках, пока ты не почувствуешь свое право и шелест листьев не станет сладок. Иди по деревням»[12].
