Владимир Лопухин - Записки бывшего директора департамента министерства иностранных дел
Имение в полуверсте от дивной по красоте долины притока Немана – реки Дубиссы. В ближайшем соседстве польские имения. При впадении Дубиссы в Неман над местечком Средники высится великолепный Бельведер – имение Бурбы. Некогда, еще на памяти моей, имение было царственно богато – сплошной розариум, аллеи померанцевых и лавровых деревьев в катках (так!), изумрудные газоны, оранжереи с тропическою флорою, персиковыми деревьями, виноградною лозою, роскошные фруктовые сады, дворец, богатейшие конюшни с тысячными лошадьми, псарни. Но последние Бурбы, просаживая громадное состояние в Париже и Монте-Карло, в завершавшемся прогрессивным параличом разврате, пьяном угаре, разорительной игре запустили и богатое свое имение. Отцвели розариумы, опустели оранжереи, ликвидировались конюшни и псарни. Остался медленно разрушающийся, но все еще великолепный дворец Бельведер, высящийся над Неманом в горделивом, осиротелом молчании. За Чекишками по Россиенскому тракту, невдалеке от местечка Эйрагол, расположилось другое, но уже далеко не столь великолепное имение Бурбы, сданное в аренду крупному шляхтичу. Поодаль от Бельведера по Неману тяжело навис над рекою громадный замок Равданы, пожалованный Екатериной II последнему своему фавориту Зубову и перешедший от него по женской линии к роду Ваксель. Одним из представителей этого рода был упоминавшийся выше в записках Платон Львович, директор канцелярии Министерства иностранных дел, после непременный член совета ведомства. Он не был женат.
Под самыми Эйраголами, в Ковенском уезде, за вторым имением Бурбы расположилось имение русского помещика из дворянской служилой семьи Александра Александровича Миллера. Имение Чехово. К нему ведет от Россиенского тракта длинная, свыше полутора верст, аллея пирамидальных тополей, внушительная и прекрасная. Дом замкового типа, седой старины, но основательно подновленный и модернизированный, давил обилием просторных светлых покоев одинокого Александра Александровича и настойчиво требовал для него семьи. Вокруг многодесятинный фруктовый сад, солидные каменные службы. Александр Александрович был молодой, высоко культурный, интересный и обаятельный человек. По окончании Петербургского университета не бросился традиционно на службу, а поехал хозяйничать в имение, оставленное ему отцом. И был в этом отношении стократ прав. В конце концов, уже в зрелом возрасте, и он стал служить. Но после того как основательно укрепил имение, подведя под него прочную хозяйственную и финансовую базу, и когда обстоятельства сложились так, что не напрашиваться ему приходилось на службу, а лишь согласиться поступить на нее. Он близко сошелся с хозяйничавшим верстах в тридцати в имении под Кейданами Петром Аркадьевичем Столыпиным, ставшим впоследствии премьер-министром. Столыпин и Миллер, в придаток к основным своим владениям, совместно приобрели небольшое общее имение под Таурогеном с сыроваренным заводом. Столыпин долго был ковенским уездным предводителем дворянства. Когда он был назначен ковенским же губернским предводителем, то ввиду ярких способностей и деловых качеств А. А. Миллера, при основательном его знакомстве с местными условиями и бытом, естественно желая к тому же опираться на друзей, Столыпин уговорил Александра Александровича принять назначение на освободившуюся должность уездного предводителя. Сделавшись же премьером с портфелем министра внутренних дел, Столыпин исходатайствовал приятелю звание камергера и провел его на должность президента города Варшавы (нечто вроде городского головы по назначению) с солидным окладом и прелестною казенною квартирою неподалеку от Саксонского сада. К тому времени Александр Александрович был уже женат и с детьми. Большой женолюб, он в молодые годы отдал заслуженную дань красоте прекрасной половины местного населения. Не без успеха ухаживал и в ковенских служилых кругах. Избаловался. Немножко утратил критериум обязывающих шагов и, хотя всегда высказывался против женитьбы, за холостяцкую жизнь, оказался в один прекрасный день, в результате настойчивого флирта, женатым на обладавшей[79] весьма решительным характером дочери видного военного из местного крепостного гарнизона Елене Александровне де Роберти. Появились дети. Чеховский замок превратился из пустынного приюта холостяка в оживленный семейный дом, чего так прежде недоставало обширным его покоям. Хорошо принимала гостей чета Миллер. Но недурно чувствовали себя в Чехове и прежние посетители холостого Александра Александровича. Угостит, бывало, на славу. За столом умно и умело направляемая гостеприимным хозяином непринужденная беседа тем неудержимее и веселее лилась, что было светло и тепло, и все были молоды тою молодостью, которая таит в себе неограниченные возможности и выливается в не задумывающуюся радость жизни. Обедали. Пили хорошие, тонкие вина. А потом кофе, ликеры, сигары.
Под Кейданами, древнейшим историческим поселением с остатками внушительных построек, возведенных еще тевтонскими рыцарями, владений и усыпальницы князей Радзивилл, было расположено имение наследников видного участника[80] русско-турецкой войны 1877–78 гг. генерала графа Тотлебена. Наследниками были молодой граф, гвардейский сапер, женившийся на красивой барышне Гаугер, и его сестры, из которых одна была замужем за бароном Будбергом, ставшим впоследствии, после Д. С. Сипягина, управляющим Комиссиею прошений, а другая за первым секретарем нашего посольства в Берлине Василием Яковлевичем Фан дер Флитом.
Неподалеку находилось имение Калнабержи Петра Аркадьевича Столыпина, женатого на весьма надменной Ольге Борисовне, урожденной Нейгардт, сестра которой Анна Борисовна была замужем за Сергеем Дмитриевичем Сазоновым, в ту пору советником посольства в Лондоне, впоследствии, в 1910 г., назначенным министром иностранных дел.
Под Кейданами же было расположено маленькое имение многократно упоминавшегося в записках Николая Николаевича Покровского – последнего царского министра иностранных дел – являвшего личность исключительно светлую, редкую по сочетанию качеств ума, души и сердца, при выдающихся способностях и исключительной просвещенности. Это был впоследствии единственный министр в составе правительства последних дней царского режима перед Февральскою революциею 1917 г., про которого разгневанная, приведенная в отчаяние Государственная дума выразилась устами одного из своих лидеров, при общем одобрении ее собрания, что это единственный в правительстве «кристаллически чистый» человек[81]. Он действительно был таким. В описываемую пору, накануне большой карьеры, Н. Н. был вице-директором Департамента окладных сборов Министерства финансов, директором которого был тогда Н. Н. Кутлер. Раньше Н. Н. Покровский был начальником отделения в канцелярии Комитета министров, выдвинутый за трудолюбие и способности справедливо их оценившим управляющим делами Комитета Анатолием Николаевичем Куломзиным. Служба в Петербурге позволяла Николаю Николаевичу бывать в Борткунишках (так называлось его имение) только летом, и то приезжая на какой-нибудь один месяц. Но с начала лета до его конца жила в имении семья Н. Н. – жена Екатерина Петровна, урожденная Волкова, и трое сыновей, тогда еще в раннем детском возрасте. По своей бабке Н. Н. имел родственников среди поляков, ценивших его и любивших. Благодаря этим связям и тому обстоятельству, что Н. Н. свободно говорил по-польски, хотя в польской помещичьей среде, принципиально избегавшей в неофициальных сношениях русский язык, можно было вполне заменить его французским, на котором поляки-помещики, как и Н. Н., изъяснялись в совершенстве, с Николаем Николаевичем, несмотря на то, что он был русский и притом русский бюрократ, поддерживали отношения и польские круги, оказывавшие ему заслуженное уважение. О нем и о его роли в правительстве речь, однако, впереди, когда в порядке хронологического изложения придется коснуться того времени, когда он перешел к высшим должностям. В описываемую пору, хотя много доброго и хорошего я о Н. Н. неоднократно слышал, главным образом в Петербурге от общих друзей, служивших вместе с ним в канцелярии Комитета министров, но лично с ним знаком я еще не был. Познакомиться, а познакомившись, связаться совместною работою и на долгие годы сдружиться пришлось, впрочем, вскоре.
Литовцами в прежней Литве, до отделения ее впоследствии мировой войны от России, считали себя и таковыми подлинно являлись местные крестьяне, мелкие шляхтичи и тонкая прослойка молодой, не успевшей ополячиться интеллигенции из крестьянства и шляхты. Помещичий же класс, если не считать немногочисленных русских, проникших в край в связи с мерами ограничения польского землевладения после польского мятежа, был представлен исключительно поляками или ополячившеюся литовскою знатью, к которой, например, принадлежали Огинские (от литовского Огайтис), Тышкевичи (Тышкас) и т. п. Духовенство, и литовского происхождения, было преклонно полякам, и ксендзы литовцами себя не признавали. Лишь в среде молодежи, воспитанников римско-католических семинарий и духовной академии, а также молодых викарных ксендзов возникло в последние годы прошлого столетия националистическое литовское движение, всячески, однако, подавлявшееся католическими верхами. Совпадение делений сословного и национального – польские верхи и литовская низовая база – являлось наследием далекого прошлого. Феодалами-панами в крае были поляки, а литовцы являлись их быдлом, и быдлом не только жестоко эксплуатировавшимся, но и подвергнутым сугубо жестокому крепостному режиму, перед которым бледнел крепостной режим старой России. Во многих панских замках сохранились подвалы-казематы со вделанными в стены концами цепей, в которые заковывалось несчастное быдло, подвергавшееся всяческим истязаниям и без конца томившееся в мрачных подвальных тюрьмах. Угнетенное литовское население, естественно, ненавидело угнетателей-поляков. Ненависть традиционно сохранилась и по освобождении населения от крепостной зависимости. Пришедших в край после польского мятежа русских помещиков, с которыми старых счетов у литовских крестьян не было, население встретило в общем приязненно. Отношения установились бы и совсем хорошие, если бы не разжигаемая католическим духовенством религиозная нетерпимость к православным, являвшимся в глазах католиков схизматиками и еретиками. А ксендзы держали в крепком подчинении религиозное сознание крестьян. Женская половина населения проявляла, под влиянием духовенства, крайнюю религиозную экзальтированность и фанатизм. Как-никак, с крестьянами у русских отношения наладились, и многим втайне прощалась их принадлежность к схизматикам и еретикам. Не так обстояло дело у русских с польскими панами. Последние, вне официальных сношений, систематически бойкотировали русских после подавления польского мятежа. И время, смягчающее всякую злобу и гнев, поколебать эту враждебную настроенность поляков к русским оказывалось бессильным. Во взаимоотношениях помещичьего класса к крестьянству русские помещики вели себя куда культурнее поляков, уважая человеческое достоинство в мирном, спокойном, рассудительном и хотя медлительном, но трудолюбивом крестьянине-литовце. Для заносчивого же и гонорливого польского пана и особенно выскочки-шляхтича крестьянин оставался прежним быдлом. Это давалось ему чувствовать, и только для расправы с ним панские руки были уже коротки. Местечковое еврейство, застывшее в своей расовой обособленности, в запутанных требованиях и формах своеобразного, пережившего самого себя быта, мирно гешефтмахерствовало среди гоев-русских, литовцев, поляков без различия национальностей. Добродушный крестьянин-литовец с евреем сжился и, если бы еврея от него отняли, то еврей ему недоставал бы. Мирная настроенность литовского населения по отношению к евреям совершенно исключала возможность еврейских погромов. Два слова о русской администрации. Верхи были удовлетворительные, более того, за редкими исключениями, хорошие. Но низы оставляли желать много лучшего. И не удивительно. Проштрафится какой-нибудь мелкий или средний чиновник на службе в центральной губернии, и начальство не придумает ничего лучшего, как в наказание, либо для исправления перевести его на окраины, в ту же Литву. Это была система. И сколь вредная и нелепая! Именно на окраинах требовалось сосредотачивать лучший служилый элемент. Посылались отбросы, своим поведением дискредитировавшие власть и питавшие центробежные сепаратические тенденции. За всем тем в крае жилось хорошо. Ровный, мягкий климат обеспечивал постоянный хороший урожай. Не бывало шальных переизбытков. Но не случалось <и> недородов, тем паче голодовок. Обилие овощей и фруктов. Хорошее скотоводство. Молочное хозяйство. Пчеловодство. Птицеводство. К осени, предварительно подкованные смешанным со смолою мелким гравием, тучные гуси сотнями и тысячами гнались по почтовому тракту к немецкой границе. Неподкованные до границы не дошли бы. Шел в Германию сплавом лес, строительный и для переработки в бумажную массу. Шел хлеб. Шел скот.
