Сергей Марков - Гарсиа Маркес
Маркеш оказался вовсе не писателем, как полагало большинство, а гипнотизёром-иллюзионистом. Он отгадывал карты, числа, ввергал добровольцев из зала в транс, в сон, демонстрировал фокусы, когда из карманов и с рук зрителей исчезали ценные предметы, украшения, но, к вящему восторгу зала, неизменно возвращались. Пока под конец шоу не повалили откуда-то снизу благовонные, разноцветные дымы, не зазвучала, будто с неба, потусторонняя тягучая музыка и не погас свет минуты на три-четыре. А когда зажёгся — и след магического реалиста простыл. Вместе с ним уже безвозвратно исчезли и тугие кошельки сидевших в первом ряду, и золотые часы «Rolex», и кое-какие украшения прекрасной половины. «Концерт окончен!» — объявил солидный пожилой конферансье в бабочке — его тут же чуть и не прикончили, хотя он был ни в чём не виноват.
…А вот что, собственно, так возмутило Маркеса — прощальное письмо человечеству, от его имени опубликованное в перуанской газете «Ла Република», перепечатанное и транслированное сотнями других СМИ, размещённое в Интернете. Озаглавлена публикация была с подтекстом: «Марионетка».
«Если бы Господь Бог на секунду забыл о том, что я тряпичная кукла, и даровал мне немного жизни, вероятно, я не сказал бы всего, что думаю; я бы больше думал о том, что говорю. Я бы ценил вещи не по их стоимости, а по их значимости. Я бы спал меньше, мечтал больше, сознавая, что каждая минута с закрытыми глазами — это потеря шестидесяти секунд света. Я бы ходил, когда другие от этого воздерживаются, я бы просыпался, когда другие спят, я бы слушал, когда другие говорят. И как бы я наслаждался шоколадным мороженым!
Если бы Господь дал мне немного жизни, я бы одевался просто, поднимался с первым лучом солнца, обнажая не только тело, но и душу. Боже мой, если бы у меня было ещё немного времени, я заковал бы свою ненависть в лёд и ждал, когда покажется солнце. Я рисовал бы при звёздах, как Ван Гог, мечтал, читая стихи Бенедетти, и песнь Серра была бы моей лунной серенадой. Я омывал бы розы своими слезами, чтобы вкусить боль от их шипов и алый поцелуй их лепестков.
Боже мой, если бы у меня было немного жизни… Я не пропустил бы дня, чтобы не говорить любимым людям, что я их люблю. Я бы убеждал каждую женщину и каждого мужчину, что люблю их, я бы жил в любви с любовью. Я бы доказал людям, насколько они не правы, думая, что когда они стареют, то перестают любить: напротив, они стареют потому, что перестают любить! Ребёнку я дал бы крылья и сам научил бы его летать. Стариков я бы научил тому, что смерть приходит не от старости, но от забвения. Я ведь тоже многому научился у вас, люди. Я узнал, что каждый хочет жить на вершине горы, не догадываясь, что истинное счастье ожидает его на спуске. Я понял, что, когда новорождённый впервые хватает отцовский палец крошечным кулачком, он хватает его навсегда. Я понял, что человек имеет право взглянуть на другого сверху вниз лишь для того, чтобы помочь ему встать на ноги. Я так многому научился у вас, но, по правде говоря, от всего этого немного пользы, потому что, набив этим сундук, я умираю».
Текст сопровождался редакционным пояснением, что Габриель Гарсиа Маркес тяжело болен и «Марионетка» — не что иное, как завещание. Но выяснилось, что в газету этот текст передал аргентинский посол в Лиме Абель Парентини, известный как талантливый романист, и настойчиво просил напечатать его, поскольку речь будто бы шла о последней воле великого человека, — сочинил его сам посол. «Подтекстом» же «Марионетки» послужила элементарная литературная зависть.
Мексиканские и другие латиноамериканские газеты опубликовали опровержение Гарсиа Маркеса, в котором он с негодованием открещивался от этого эссе. То, что меня больше всего в состоянии убить, писал Маркес, так это чувство стыда за эту пошлость. Но любопытный факт — газет, напечатавших опровержение, несоизмеримо меньше, чем газет, журналов, бюллетеней, телевизионных и радиостанций, интернет-сайтов и проч., опубликовавших и озвучивших «сенсацию», а потом не заинтересовавшихся опровержением.
«…Всё это, так сказать, издержки излишней известности, — говорил Маркес журналистам на пресс-конференции в Мехико в 2004 году. — И ничего с этим не поделаешь. Моё второе „я“ разгуливает по белу свету, не имея моего согласия, купается в лучах моей славы, делает всё, что душе угодно, и, наверное, даже не представляет, насколько мы не похожи. Пока оно, удовлетворённое моей жизнью и карьерой, наслаждается своим воображаемым существованием, я продолжаю стареть за письменным столом, тоскую по былому в гордом одиночестве и кручусь в этой жизни как могу».
«— Каково состояние вашей души в настоящий момент? — интересовались журналисты.
— Как минимум десять лет мою душу охватывают беспокойство и тревога. Слишком быстро наш мир меняется в худшую сторону, и эти пагубные изменения отражаются на каждом из нас. Если ещё не так давно я довольно чётко представлял течение жизни на нашей планете, то сейчас я не берусь судить, анализировать происходящие метаморфозы. Иногда мне кажется, что я вообще ничего не понимаю, ни в чём не смыслю. Может быть, я конченый романтик и мечтатель, но мне небезразлично, каким будет мир завтра и послезавтра. Поэтому, в отличие от большинства моих коллег, я не стесняюсь во всеуслышание высказывать своё мнение, свою точку зрения. Многим это не нравится, и они осуждают мою активность.
— Ваши планы на будущее?
— Мои личные планы — продолжать писать. Без своей работы я не смогу прожить и дня. Так что я тешу себя надеждой на то, что Всевышний даст мне силы реализовать все планы. В последние лет шесть я стал замечать за собой, что постоянно тороплюсь. Тороплюсь жить. Тороплюсь завершить мемуары. Тороплюсь сделать множество самых разнообразных вещей. Но при этом я стараюсь жить, как жил всегда. У меня по-прежнему есть масса желаний и не одна мечта. Одно из желаний, боюсь, неосуществимое — вернуть своих старых друзей. И смерть — не единственная преграда между нами. Есть ещё одно обстоятельство. Часто мы с Мерседес остаёмся вечером дома совсем одни и всей душой желаем, чтобы нам позвонили друзья и пригласили в гости или ещё куда-то. К сожалению, они заранее уверены, что трубку снимет живой памятник и непременно заявит, что у него сегодня важный приём или что он занят написанием очередного эпохального романа и не собирается тратить своё драгоценное время на пустяки. Эта ситуация удручает. Вскарабкавшись на вершину, я огляделся и испугался: вокруг никого нет. Необычайно страшно быть в изоляции при том, что почти двадцать четыре часа в сутки находишься у всех на виду. Вот оно — настоящее одиночество, которое так занимало меня всю мою писательскую жизнь…»
