Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни
И обнимаю Вас, и целую Вас, и куда Вы девались, и почему о Вас ничего не слышно? И что нам теперь делать, если Вы нас больше не любите, и куда нам теперь деваться, если Вы нас больше не уважаете? И с кем я теперь выпью свою горькую рюмочку, когда нет коло мене милого друга Женички, когда не сидит супротив меня милый друг Катенька? И пойду-ка я, старый сивый черт, во темный лес, а кликну я, старый сивый черт, зычным голосом: — Вы идите ко мне, звери лютые, звери лютые членистоногие, членистоногие да двояко дышащие, да поглядите-ка вы, звери, в ленинградскую сторонушку, да заешьте-ка вы, звери, милого друга Женечку, милого друга Женечку со его любезной Катенькой!
Тот Женька-плут
Умком востер,
Умком востер
Да блудить мастёр!
Все с актерками Женька путается,
Со скоморохами Женька потешается,
Со гудошниками Женька водку пьет,
Водку пьет, да в ладони бьет!
А уж время ему, старому мерину,
От той забавушки очухаться,
Очухаться, да раскумекаться,
Да сказать ему, Женьке, таково слово:
— Пойду-ка я, Женька, старый плут,
Старый плут, горемычный сын,
Во почтовое да отделение
Во советское наше заведение!
Да возьму-ка я во резвы рученьки
Золотое перышко гусиное,
Да напишу-ка, Женька, писулечку
Свому Другу Николаю Алексеевичу,
Да тому ли господину Заболоцкому!
Господин-то Заболоцкий во палатах, чать, сидит.
Во палатах, чать, сидит, да не ест, не пьет,
Обо мне, чать, Женьке, думу думает,
Бородой трясет да сокрушается.
А подам ему я, Женька, свою весточку,
Уж как вскочит он на резвы ноженьки,
Да зачнет он ту весточку прочитывать,
Резвой ноженькой притоптывать, да приговаривать:
— Знать и впрямь я, сударик, Заболоцкий сын,
Не дубовая колода, не еловый сук,
Коли Женечка-дружок ко мне пописывает,
Коли Катенька сахарную ручку прикладывает.
Да! Жди от вас! Напишите,
Когда рак свистнет.
Целую Вас, беспутные друзья мои. Ваш Н. Заболоцкий».
Уверен, что «свою весточку» «Женечка и Катенька» посылали. И была она столь же остроумна. Но после возвращения Николай Алексеевич уничтожал всю свою корреспонденцию, ибо не хотел, чтобы во второй раз, а вероятность того существовала, лапали «грязными руками» письма друзей.
На том, московском, совещании выступали многие драматурги и театроведы, в том числе и Шварц. Но дельного, относящегося к истинно литературной работе, почему-то никто ничего не сказал. «Иногда было интересно, иногда раздражало, — но ясно одно: к работе это отношения не имеет, — записал Евгений Львович в дневнике 17 июня, вернувшись в Ленинград. — Садясь за стол, надо забыть все разговоры вокруг работы… Ехал домой как бы набитый целым рядом самых разных ощущений и впечатлений. И вот до сих пор не могу приняться за работу. Странное, давно не испытанное с такой силой ощущение счастья. Пробую написать стихотворение «Бессмысленная радость бытия…»».
И не только это стихотворение…
Вдруг вновь вспыхнуло вдохновение стихотворчества. Но на этот раз рождались строки трагические, осмысляющие прожитое. Получался новый цикл из пяти стихотворений. В РГАЛИ хранятся несколько листков с набросками их всех, — вперемешку. То есть писались они одновременно. «Бессмысленную радость бытия…» я уже цитировал…
Хорошо бы показать их все, в том числе и небольшую поэму «Страшный суд», о которой уже упоминалось здесь и которой цикл как бы завершался. Но они уже опубликованы и вполне доступны любопытствующим. Поэтому — лишь одно — самое короткое:
Меня Господь благословил идти,
Брести велел, не думая о цели.
Он петь меня благословил в пути,
Чтоб спутники мои повеселели.
Иду, бреду, но не гляжу вокруг,
Чтоб не нарушить Божье повеленье,
Чтоб не завыть по-волчьи, вместо пенья,
Чтоб сердца стук не замер в страхе вдруг.
Я человек. А даже соловей,
Зажмурившись, поет в глуши своей.
Оказывается, эти стихи должны были войти в так и не написанную пьесу «Летучий голландец».
— Читает их человек вроде Диккенса, который яростно спорит с человеком вроде Салтыкова-Щедрина или Теккерея. Его обвиняют в том, что он описывает мир уютнее, злодейство увлекательнее, горе трогательнее, чем это есть на самом деле. Он признается, что закрывает глаза на то, что невыносимо безобразно. А затем читает это стихотворение. Теккерей и Щедрин соглашаются, но потом берут свои слова обратно. Ты, говорят они, опьянил нас музыкой на две минуты. Но теперь — с похмелья — мы стали ещё злее…
Наверняка это было автобиографично. И мы полнее узнали бы внутренний мир писателя, который, скрывшись за своего героя, раскрылся бы даже больше, чем в своих дневниках-мемуарах, когда выступал от своего имени. Возможно, и остальные стихотворения предназначались для этой пьесы.
Этот стихотворный цикл, перепечатанный на машинке, стал ходить по рукам. Это не было «самиздатом» в теперешнем его понимании. Экземпляры дарились друзьям, писались в тетради дамам. Те давали читать своим друзьям. Я впервые узнал об этих стихах от Елизаветы Александровны Уваровой, у которой некоторые из них оказались в нескольких экземплярах. Остальные она разрешила мне переписать.
Приходили — изредка — отзывы. Даже из Москвы. 25 мая 1946 года Анна Осиповна Кальма писала Шварцу: «Я давно собиралась Вам писать, Евгений Львович, а тут, с месяц назад, Норочка (Ленора Густавовна Шпет. — Е. Б.) передала мне от Вас письменный привет, а после Мессинга я уже верю окончательно в передачу мыслей на расстоянии. Если спросить меня в лоб, зачем и почему мне вдруг захотелось написать Вам, я, наверное, не смогла бы ответить ничего, кроме общих фраз о давней симпатии, о приятном впечатлении, о том, что Вы — изящный и тонкий писатель и проч.
Начала я думать о Вас, когда мне случайно в руки попали Ваши стихи. Совпадение настроений этих стихов с моими, какие-то внутренние пути, которые угадываю и по которым я тоже нехотя иду, — очень меня всколыхнуло. Я, как девочка из почты «Задушевного слова» тоже захотела написать стихи и сейчас же доложить Вам: «И у нас на Зубовском бульваре тоже живут мятущиеся души. Напишите, девочки, у кого какая мятущаяся душа!..»
Очень сложно мне сейчас жить, Евгений Львович, я — в полосе неудач, а привычки к этому нет, нет закалки, п. ч. я — «благополучный бутуз». Как звал меня один приятель. Пожалуйста, напишите мне что-нибудь. Кальма».
