Карл Отто Конради - Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни
«От художника требовалось воплотить великую мысль, удовлетворить великую потребность или лишь сотворить истинную мысль, и он мог быть велик и истинен в своем творении, если он был настоящим художником. Но если требование незначительно, если основная идея неистинна, что нужно здесь великому художнику и что желает он создать из этого? Он трудится в муках, пытаясь воплотить незначительный предмет в великое произведение, и что-то в результате получится, но лишь уродливое чудовище, происхождение которого обязательно заметишь».
После первой встречи с античной архитектурой, храмом Минервы в Ассизи, он записал: «Вот где сущность древних художников, которую теперь воспринимаю больше, чем когда-либо еще: они умели во всем проявить себя подобно природе и умели все же создать нечто истинное, нечто живое». «Великое» и «истинное» Гёте открыл прежде всего в памятниках античного искусства и в творениях мастеров Возрождения, таких, как Палладио и Рафаэль. «Я познакомился с двумя талантами, кого безо всяких оговорок называю словом великий, — это Палладио и Рафаэль. У них ни на йоту нет случайного, и великими их делает лишь то, что они наилучшим образом ощущали границы и законы своего искусства и с легкостью передвигались в этих рамках, соблюдая их». И при виде акведука в Сполето он также свел разговор к своим представлениям, которые искал и обрел: «Вновь столь прекрасно в своей естественности, целесообразности и истинности. До чего великим было у них понимание этого!» А в «Итальянском путешествии», в записи от 6 сентября 1787 года, он подытожил: «Вот что ясно: древние мастера имели такое же грандиозное чувство природы и такое же уверенное понимание того, что возможно воссоздать и как это надо воссоздавать, как у самого Гомера […]. Эти великолепные произведения искусства созданы вместе с тем людьми, подобно величайшим созданиям природы, согласно истинным и естественным законам. Все произвольное, все надуманное исчезает, вот в чем необходимость, вот в чем бог».
Однако Гёте все больше проникался различием между природой и искусством, и впоследствии он предпринимал интенсивные усилия для прояснения этой проблемы, например обмениваясь мыслями на этот счет с Шиллером. В письме герцогу от 25 января 1788 года он как бы между прочим заговорил об этом. Если до сих пор он восхищался и наслаждался «лишь общим отсветом естества в произведениях искусства», то теперь перед ним открылось «иное естество, еще одна сфера искусства», «даже бездна искусства».
В Италии Гёте с восхищением обратил свой взор на жизнь простых людей. Ни прежде, ни впоследствии Гёте не был столь близок «народному духу», как здесь, под южным небом. Он ничего не приукрашивал в своих сообщениях, стремился понять все как естественные проявления жизни. Грязь он называл грязью, сутолоку — пестрой суматохой, озорство — дружеским увлечением, назойливость — веселой жизнерадостностью. Прекрасная непритворная естественность виделась ему здесь, «неизменное свободное существование» (ДП, 29 сентября 1786 г.). О страданиях бедноты он говорил не слишком много. Ему представлялось, что все это смягчается климатом, превозносить который он не уставал, — ведь благодаря ему жизнь проходила под открытым небом, пульсировала на улицах и площадях до глубокой ночи. Он и физически чувствовал себя хорошо, и он понял, как и ему самому, и всем прочим в Веймаре приходилось страдать «под суровым небом». «Все это время я не ощущал ни одного из тех недомоганий, которые преследовали меня на севере, и при точно таком же состоянии организма я живу здесь в полном здравии и веселье, тогда как там я от всего настрадался немало» (письмо Шарлотте фон Штейн от 19 января 1788 г.). Когда впоследствии он с грустью вспоминал о своей жизни в Италии, всегда было заметно, как тоскует он по южному климату. «Один лишь климат — больше ничего не заставило бы меня предпочесть те области иным [северным]» (ДП, 10 октября 1786 г.). Ведь если в начале своей жизни на юге он не мог достаточно нахвалить естественность, вольную натуру, не мог нарадоваться доброжелательному обращению местных жителей, то в конечном счете Италия осталась для него лишь страной великого искусства и приятного климата, а вот «с этим народом у меня нет ничего общего», — писал он Кнебелю 18 августа 1787 года.
Римское окружение
Если начать вдаваться в детали жизни Гёте по ту сторону Альп, повествование об этом займет несколько глав нашей книги. С кем он встречался там, каким произведениям искусства уделил особое внимание, как пытался интерпретировать их и воссоздавать при этом творческий процесс в душе художника, в каких народных празднествах, культурных и религиозных событиях участвовал он — изумленный или недоумевающий иностранец, куда только он не забирался, разъезжая по Апеннинскому полуострову или по Сицилии, — все разъяснения на этот счет можно найти в превосходных комментариях к «Дневнику путешествия» и к «Итальянскому путешествию», снабженных подробными толкованиями. Так что здесь упомянем лишь немногое.
Гёте не был в Италии лишь созерцателем произведений искусства, он хотел использовать время с толком, совершенствоваться в искусствах. Он рисовал карандашом, писал акварелью, начал лепить. Сохранилось 850 рисунков его итальянского периода. Они вовсе не отличаются единством стиля, однако в самостоятельных этюдах, несомненно, налицо стремление добиться точности контура, четкой композиции, осмыслить предметы в определяющих их структурах. Искусство Италии, ее ландшафты воздействовали как на художника, совершенствовавшего здесь свое мастерство, так и на писателя, который в своих заметках говорил о законах искусства и природы, осознанных им теперь. В «Итальянском путешествии» (3 апреля 1787 г.) он так описал свое впечатление от переезда морем в Сицилию: «Человек, которого не окружало безбрежное море, не имеет понятия ни о мире, ни о своем отношении к нему. Мне как пейзажисту великая и простейшая линия горизонта внушила совсем новые мысли». Грандиозное впечатление на подходе к Палермо оставили «чистота очертаний, мягкость целого, переходы тонов, гармония неба, моря и земли». Он хотел вынести из этого урок на будущее и надеялся, что изгонит «мелкость соломенных крыш» из своих «представлений о живописи», и, несмотря на все это, его старания преуспеть в изобразительном искусстве завершились выводом: «С каждым днем для меня становится все более ясным, что я, собственно, рожден для поэзии […]. Долгое пребывание в Риме принесло мне большую пользу — я поставил крест на занятиях изобразительным искусством» (ИП, 22 февраля 1788 г.). Этого, однако, на самом деле не случилось. Гёте и в Веймаре не бросил рисовать: это пригодилось и для его естественнонаучных занятий, и для служебных дел (когда он руководил театром и осуществлял надзор над «Учреждениями науки и искусства»); однако рисовал он просто ради удовольствия, из любви к творческой деятельности. Сохранилось более полутора тысяч рисунков и набросков, сделанных им за четыре десятилетия между 1789 и 1832 годами.
