Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Относительно невыясненных между нами недоразумений мне хотелось бы, чтобы Вы знали, что я всегда буду рад дать Вам вполне откровенное объяснение, в связи с писаниями Льва Николаевича, всех моих поступков, которым, не зная их истинного значения, Вы приписываете неблаговидные мотивы. (Если бы Вы когда‑либо пожелали это выяснить, то думаю, что сделать это лучше всего письменно, как ради наибольшей ясности и определенности моих ответов на Ваши вопросы, так и для того, чтобы Вам не приходилось видеться со мной, пока это Вам неприятно). Нечего говорить, что я ответил бы на Ваши вопросы в том же духе, в каком пишу теперь, т. е. не щадя себя, но и не лицеприятно, а вполне искренно. Когда настанет для этого время и настанет ли — зависит от Вас одной. Но я уверен, что выяснив таким образом накопившиеся недоразумения, Вы тотчас же значительно облегчили бы Вашу душу.
По поводу же лиц, содействовавших восстановлению Вас против меня, могу, Софья Андреевна, только сказать, что мне глубоко прискорбно, что Вы отдали предпочтение перед Вашим сердцем и Вашим рассудком наговорам против меня со стороны третьих лиц. Неужели Ваше собственное многолетнее знакомство со мной, моя столь же продолжительная дружба с Вашим мужем, Ваше прежнее верное чутье по отношению ко мне, выразившееся в Ваших словах о том, что я «лучший друг Вашей семьи», так тронувших меня два года тому назад во время Вашего семейного юбилейного сбора в Ясной Поляне, — неужели все то хорошее, что было между нами, хорошее особенно тем, что несмотря на всю разность наших личных взглядов, мы сознавали себя душевно связанными нашей близостью каждый по — своему ко Льву Николаевичу, — неужели все это дорогое и святое должно пасть прахом перед какими‑то невыясненными недоразумениями и легкомысленными наговорами со стороны двух — трех лиц, столь же мало меня понимающих, как и враждебно ко мне настроенных?!
Перебирая в своем уме, какие поводы я мог с своей стороны дать для Вашего недовольства мною, вспоминаю Ваше негодование в связи с одним выражением, которое я недавно позволил себе употребить в беседе с Вами. Но в этом случае вся беда в том, что при разговорах, которые ведутся недостаточно спокойно, разговаривающие часто второпях неверно схватывают смысл слов своего собеседника. Так было и в этом случае. Вы поняли в невыгодном для меня и оскорбительном для Вас смысле слово «напакостить», употребленное мною в смысле, не содержащем ничего неприличного, и притом сказанное мною в применении не к Вам, а к самому себе. И не только это слово, но и всю мою фразу Вы тогда ошибочно поняли, предположив какую‑то угрозу там, где было одно только желание устранить Ваши сомнения, как я и поспешил указать Вам в моем объяснительном письме по этому поводу. (Упоминаю здесь об этом только потому, что, как я слышал, Вы даже после моего письма продолжали сердиться на меня за эти слова, вероятно забыв его содержание. На всякий случай прилагаю при сем копию с него).
С другой стороны, я вовсе не скрываю от себя того, что при потере душевного равновесия у меня иногда сгоряча вырываются неуместные слова, о которых я сам потом часто жалею больше, чем тот, к кому они были обращены. Такие слова я всегда рад взять назад, когда мне на них указывают, доказательством чего может для Вас служить хотя бы то, что когда Вы в тот же день напомнили мне о том, что я сказал Вам, что лишил бы себя жизни, если бы Вы были моей женой, то я тотчас же признал эти слова действительно недобрыми и неучтивыми, взял их назад и извинился за них перед Вами.
Но мы, Софья Андреевна, разумеется, оба понимаем, что основная причина нашего теперешнего разрыва не может лежать в том, что я раз или два в беседе с Вами недостаточно спокойно и точно взвесил то или другое мое выражение. Причина Вашей внезапной вражды ко мне должна лежать гораздо глубже этого.
Не могу я также отнести эту причину и к тому, что, как Вы последнее время неоднократно заявляли, Вы ревнуете Льва Николаевича ко мне. Чувство некоторой своего рода неприязни или ревности иногда бывает, к сожалению, свойственно женам по отношению к близким друзьям их мужей. (Под словом «ревность» разумею, конечно, только то, что на общеразговорном языке принято понимать под этим словом, а никак не те ненормальные и невыразимые Ваши подозрения в связи со мной и Львом Николаевичем, которые мучили Вас последнее время. О них, по самому их чудовищному характеру, чем меньше думать и говорить, тем лучше. И я могу только от глубины души пожелать Вам возможно скорейшего при Божьей помощи избавления от этого ужасного и мучительного для Вас душевного состояния.) Если чувство некоторой ревнивой неприязни к друзьям Вашего мужа свойственно Вам, то оно должно было проявиться в Вас с самого начала моего духовного и дружеского сближения со Львом Николаевичем. И действительно так и было. Однако за все истекшие годы вы считали необходимым останавливать в себе это чувство, и Вам более или менее удавалось сдерживать его в пределах Вашего уважения к себе и к Вашему мужу. Почему же именно с нынешнего лета вы внезапно совершенно изменили Ваше отношение к этому всегда бывшему у Вас расположению к ревности, — изменили настолько, что, вместо того чтобы стараться сдерживать это чувство, как делали раньше, Вы вдруг решили отдаваться ему без малейшего стеснения, открыто заявляя во всеуслышание, что Вы ревнуете Льва Николаевича ко мне? Очевидно, что для такой происшедшей в Вас перемены должна была иметься у Вас серьезная причина.
Судя по Вашим собственным словам и поступкам последнего времени, я думаю, что основная причина Вашей теперешней ненависти против меня лежит не в чем ином, как в Вашей боязни того, как бы я не завладел писаниями Льва Николаевича и не распорядился бы ими по — своему. В этом, как мне кажется, кроется главное недоразумение, мешающее Вам понимать меня и заставляющее Вас приписывать мне побуждения, совершенно мне чуждые.
Но если бы только Вы на минуту постарались перенестись в мое положение, то тотчас же увидали бы Вашу ошибку. В самом деле, представьте себе, что после внутреннего духовного переворота, в котором жена его не могла за ним последовать, тот или другой писатель, решив предоставить ей распоряжение прежними своими сочинениями, пожелал бы отказаться от всякой платы за свои дальнейшие писания и отдать издание их во всеобщее безвозмездное пользование. Что может быть естественнее для такого человека, как не то, чтобы поручить кому‑нибудь из своих ближайших друзей — единомышленников заботы об издании и распространении этих его новых писаний? И если писателю этому нужна помощь в приведении в порядок, хранении и редактировании его бумаг до полного их использования для печати, то опять‑таки ничего не может быть понятнее, чем то, что труд этот он предоставит тому же своему другу, который занимается изданием его произведений. Такие друзья — помощники бывали у многих писателей, жены которых не видели в этом ничего неуместного, а напротив того, относились к этим помощникам своих мужей, как к близким и доверенным друзьям семьи.
