Алан Кубатиев - Джойс
Первые успехи Юнга не имели продолжения: Лючия замкнулась и от него. «Этот жирный швейцарский материалист не получит мою душу», — писала она. Отец, и только отец оставался единственным человеком, которому она доверяла, и его отсутствие так же взвинчивало ее, как и присутствие. Бедный разум ее жил чудовищными метаниями. То она рвалась удалять бледный шрам с подбородка, разбитого в детстве, и к ней привозили хирурга, но ей вдруг не нравилось его лицо и она сбегала с операционного стола. То она требовала, чтобы отец позавтракал с ней на Рождество, но не дотрагивалась ни до чего за столом. Джойс несколько раз говорил с Юнгом, который деликатно указывал ему на совершенно безумные строки в ее стихах и письмах, но Джойс отвечал ему, что это его предубеждение против новой литературы, а Лючия — непонятый новатор, что некоторые из ее слов-бумажников и неологизмов удивительны, хотя и бессистемны. Позже он скажет, что они с дочерью были как два человека, пытающихся найти дно реки: но один нырял, а другой тонул… Юнг считал их обоих классическим подтверждением своей теории «анимы», о «шизофреническом стиле, в котором не может говорить и мыслить обычный пациент, но Джойс повелевает им и развивает с такой творческой силой, которая объясняет, почему он сам не перешел границу. А его дочь делает это потому, что не наделена гением отца и просто остается жертвой своего заболевания. В любое другое время работа Джойса не оказалась бы и близко от печатного станка, но в наш благословенный XX век — это послание, пусть еще непонятое».
Юнг не вызывал у Джойса особого доверия — человек, настолько не понявший «Улисса», вряд ли мог проникнуть в душу Лючии. Он решил перевезти Лючию из «Кюснахта», несмотря на уговоры доктора Бруннера, в частный пансион под присмотр сиделки. Юнг, как ни странно, одобрил решение Джойса. Он сказал Джойсу, что его дочь — случай не для психоанализа и что только отец может ей как-то помочь. Психоанализ же способен вызвать полное крушение личности, от которого она уже не оправится. Разумеется, Джойсу это польстило.
В пансионат «Вилла Элит» Лючию перевезла Эйлин Шаурек, к которой та пока благоволила, и какое-то время тетя оставалась с ней. Джойс уехал в Париж заниматься накопившимися делами. Мисс Уивер опрометчиво пригласила Лючию к себе в Лондон, где к тому же был в это время Беккет, и та зажглась этой идеей — ей казалось, что она войдет в разорванную метафизику отношений скрепляющим звеном, а после этого станет таким же звеном для отношения Ирландии к Джойсу. Эйлин взяла ее с собой в Лондон и оставалась с ней там несколько дней, чтобы убедиться, что Лючия справляется. Гарриет Уивер поначалу тоже восприняла дочь Джойса как существо подавленное, хотя и не все время, не всегда способное сосредоточиться, но явно не безумное. Когда она попросила свою тетю купить ей револьвер, та предложила купить два — на случай, если один даст осечку. Лючия захохотала и похлопала тетушку по спине. Растроганный Джойс прислал Лючии антикварный экземпляр «Вита Нуова» Данте как намек на начало новой жизни.
Но Эйлин было необходимо возвращаться в Брэй, и это известие опять растревожило Лючию. Эйлин она проводила, но за этим последовали дикие выходки, которые даже мужественную мисс Уивер откровенно испугали. Однажды Лючия исчезла на целую ночь. Затем она опять решила прооперировать свой подбородок и потребовала консультаций с врачами. Эйлин поспешила вернуться, но это ничего не дало: племянница становилась все неуправляемее. Однажды она выбежала на улицу неодетая (стоял февраль), заявив, что едет в Виндзор, и запрыгнула в автобус. Эйлин успела вскарабкаться следом и уже из отеля в Виндзоре позвонила мисс Уивер, попросив привезти одежду. Тем временем Лючия протелеграфировала мисс Уивер, что возвращается в Лондон, однако вернулась в отель. Когда Эйлин пришла к ней, в номере ее снова не оказалось. Джойс отнесся к этим происшествиям крайне спокойно, сказав, что это пустяки по сравнению с тем, что Норе пришлось вытерпеть за последние три-четыре года. Эйлин уехала в Брэй и забрала Лючию с собой. Трудно представить, чем после этого мисс Уивер могла успокоить Джойса — ей куда больше было жаль Эйлин, но Джойс втянул ее-в обсуждение Лючии и все время настаивал на том, что она в здравом уме. Его жестоко раздражало, что дочь упоминают рядом с Эйлин, которую он считал «воспитанной как рабыня», и уж если упоминать ее рядом с кем-то, то лишь с ним, потому что он «тоже безумен». А дочь «очень часто ведет себя как идиотка, но разум ее так же ясен и беспощаден, как молния».
Даже неглупого и опытного Поля Леона, офицера Первой мировой войны, он сумел убедить в том, что Лючия сохраняет все качества здорового человека, в том числе юмор и наблюдательность, и нуждается в оценке с помощью другой логики, чем обыденная, нужно просто больше терпения и сострадания. Леон даже убеждал мисс Уивер, что Джойс скрывает ото всех постоянное напряжение и тревогу. Летом Филипп Супо был в Штатах и сообщил Джорджо с Хелен, что у Джойса очень плохо с желудком, настолько, что он потерял интерес ко всему — его состояние беспокоит всех. Если сын с невесткой не приедут, Джойс может серьезно заболеть. Поначалу они не слишком поверили в это, но пришли независимо друг от друга несколько других писем о том же. Сам Джойс весной 1934 года писал мисс Уивер: «Возможно, выживу я, возможно, это дикое безумие, что я сейчас пишу, возможно, все это очень смешно. Уверен я лишь в одном. Je suis bien triste»[156]. В другом письме: «Чувствую себя, как зверь, получивший в череп четыре сокрушительных удара дубиной. Но в письмах сыну и невестке сохраняю тон почти веселой безответственности». Отсутствие Лючии было тяжелым испытанием: при всех сложностях ее со стояния она была дополнительным основанием жестче контролировать ее и себя:
«Бывают минуты и даже часы, когда в моем сердце нет ничего, кроме ярости и отчаяния, ярости и отчаяния слепца. Со всех сторон я слышу, что я оказывал и оказываю на моих детей дурное влияние. Зачем мне просить их вернуться? Париж — спесивая развалина, похожая на меня, или, если угодно, разлагающийся кутила. Стоит мне включить радио, и я слышу, как британский политик мямлит чушь, а его немецкий кузен орет и вопит, как безумный. Возможно, Ирландия и США — безопасные места. А возможно, газ пустят именно там. Что ж, пусть так. Девиз под моим гербом — „Mors aut honorabilis vita“[157]».
С каждым днем его ярость и отчаяние становились все очевиднее.
— Говорят о моем влиянии на дочь, — слышала от него Мария Жола. — Но почему не говорят о ее влиянии на меня?..
Но что-то все же продолжало удерживать его в мире. Когда воры забрались в домик Эйлин и не нашли ничего достойного кражи, он написал ей, спрашивая: что может вор надеяться отыскать в доме любого из Джойсов? Он писал веселые письма дочери, рассказывая, что воры ожидали сокровищ, произведений искусства, сундуков золотых монет и драгоценностей, которые наверняка имелись в таком домишке. «Нет, видно, не перевелись еще идеалисты…» Лючия ладила со своими сестрами, Норой и Боженой, и им пока удавалось оберегать ее от серьезных травм. Однажды она едва не отравилась аспирином, в другой раз устроила костер из торфа прямо на полу. Избегая говорить об этом с тетей, Лючия писала ему, прося денег, устраивала истерики, обвиняя в нечуткости, и жаловалась на дурное обращение. Джойс попросил нескольких своих дублинских друзей, включая Майкла Хили, проверить, что происходит на самом деле. Ответы были тревожные: Лючия опять решила уехать — из Брэя в Голуэй к Кэтлин Барнакл; в Дублине на почте она случайно повстречала ее. Кэтлин обрадовалась Лючии, но ей самой надо было в клинику, ложиться на операцию. Потом Лючия снова сбежала, и дряхлый больной Майкл Хили, которому оставалось жить всего несколько месяцев, гонялся за ней по дублинским пригородам, пока ее сострадательно не задержала полиция. Тети Ева и Флоранс отправились выручать ее и были потрясены ее запущенным видом — грязная, одичалая, голодная, не понимающая, где находится. Но она сама попросила отвезти ее в приют, и Керран по просьбе Джойса помог. А в июле ее поместили под надзор в Фингласе.
