Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени
Пропало, кончилось приятное, разумное существование, которое, право, никому не мешало! Вот эту крупную разлохмаченную голову, поражающую иногда самого неожиданными новостями и откровениями, вот это мускулистое, полное соков тело сорокалетнего мужчины, так любящее игру жизненных сил, страсть и негу, саму участь свою надо теперь поставить на карту ради некой отвлеченной и бесплотной идеи.
Будь же проклят тот день и час, когда тебе посчастливилось совершить великое открытие!
Теперь придется выползти из своего тихого кабинета, оторваться от своих астрономических труб, чтобы за порогом уединенной научной обители целиком погрузиться в мирские борения, в жестокую и решающую схватку.
Как тебе не хочется этого. Но тебя подталкивают, принуждают, загоняют в угол. Ничего не остается, как сопротивляться, огрызаться, делать ответные ходы, хотя бы из самообороны.
Из кабинетного ученого ты делаешься борцом. Видит бог, ты этого не хотел. Но тебя вынудили, навязали эту несвойственную роль. И теперь приходится. Другого выбора нет.
Однако борьба, сражения — это из лексикона вояк или политиков, за спиной которых стоят армии, послушные команды, телохранители, штабы, руководящие центры, дозоры, тайные явки и т. д.
Ты же — всего лишь ученый-флорентиец, одинокий искатель истины, не имеющий даже охотничьего самострела.
Что есть у тебя? Собственная голова на плечах, мастерская, несколько талантливых и смекалистых помощников, готовых за твои идеи в огонь и воду, не оправдавшая надежд безмозглая красотка-дочь на выданье, с тщательно выбранным тобой когда-то именем Вирджиния, да сварливая, преданная и добрая кухарка Сарти, которая, как не без оснований полагают, служит тебе и еще кое для чего.
Все это — твой удел, твой прикол, твоя пристань — лишь малый островок в людском океане, клокочущем и шумливо накатывающемся со всех сторон в постоянном пенном прибое.
Только то не водяное движение, а нескончаемые толпы, лица, то мелькающие и зримые, то сливающиеся в одно мутно-белое множество. Разные — сочувствующие, насмешливо-равнодушные, ободряющие, подзуживающие, злобно-скалящиеся, нагоняющие ужас, фанатичные, непримиримо враждебные.
И все подкатываются, наступают, дознаются. Зрители, друзья, враги, любопытные. Все ждут — как ты поступишь?
Вопрос поставлен неотразимо в лоб: отрекаешься ли ты от явных фактов, непререкаемых следствий и выводов, от четких и неопровержимых научных построений, которые слывут и значатся богопротивной ересью? От крупнейшего открытия, которого быть не должно, которое не угодно? Или же продолжаешь упорствовать и бесноваться?
Отмежевываешься ли ты от показаний собственных органов чувств, от логики, от рассудка? И даешь ли клятвенное слово — отныне видеть то, что положено видеть, рассуждать так, как предписано, и делать такие выводы, которые заведомо благословлены и одобрены свыше?
Всего-то и надо: публично назвать белое черным, истину ложью. И тогда ты уже не еретик, не исчадье ада, не глаз соблазняющий, который надлежит безжалостно вырвать и бросить в сторону. А достопочтенный гражданин, полезный член общества, богонравный и благонравный, на которого со всех сторон сыплются довольство, блага и уважение.
Тебя могут пытать, мучить, разрывать тело железными клещами, а потом то стонущее и жалкое кровавое месиво, в какое превратишься, в довершение спалят на костре, скрыв в огне заодно и следы собственных преступлений. А могут оставить в покое, сытости и довольстве. И даже разрешать научные исследования, впрочем, в определенных рамках и пределах, в каких «наука является законной и весьма любимой дочерью церкви».
Так выбирай же!.. Как поступить?
Ты вообще мало веришь в решающую силу героизма одиночек, действующих на свой страх и риск, не понятых и не поддержанных массой. Эффектно, но весьма глупо. В этом, пожалуй, главный смысл многозначного афоризма, который вырвется у тебя впоследствии: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях».
Однако что ни говори, данный случай совсем особого рода. Свой долг и назначение на земле должен выполнить каждый. На этом ты всегда стоял, из этого исходил, этого держался. Существует такое, без чего человек не может больше оставаться честным человеком, а ученому нельзя больше числиться в рядах ученых.
Это — все равно, как если бросить посреди дороги беспомощного больного, лишить поддержки собственную мать или морить голодом ребенка.
Если ты утаишь свое открытие, не будешь настаивать на нем, быть может, человечество еще сотни лет проживет во мраке неведения. Тут именно такой особый казус. Все зависит только от одного человека, и ни от кого больше. Даже сторонники и приверженцы могут возникнуть и объявиться только после того, как ты громко возгласишь, где истина. Так что на массу, публику, народ, ни на кого на свете, невозможно кивнуть, свалить или сослаться.
Только — ты! Такая доля выпала тебе — быть первым. Не напрашивался, напротив, всячески юлил, изворачивался, уклонялся. И вот тебе — на!
Как же осуществить эту роль? Как исполнить свой долг и вместе с тем сохраниться, вывернуться, уцелеть? Да притом еще не просто остаться в живых, но и еще вкусить те радости бытия, какие отпущены на твою долю, подобно тому как в боях и походах умеют сберечь голову да еще радоваться нехитрому солдатскому быту старые служаки-ветераны?
Как, оставаясь верным своим убеждениям, жить, работать и в том случае, если «темные времена» продлятся еще неопределенно долго, если их, что называется, на твой век хватит?
Как сохранить себя и сберечь, донести в мир добытую истину? Как перейти вдвоем с ней, в обнимку, по тоненькой дощечке, перекинутой через пропасть?
И вот тут дело не разовое, не частного случая, но принципа. Момент философский и задача под стать ему тоже в известной мере философская.
В ситуации противоестественной, когда все рушится, валится и почва уходит из-под ног, надо отыскать, если и не классическую гармонию (вообще возможную ли в такое время?), то наилучший в подобных условиях «модус упругости» — образа мысли, поведения и действий личности.
Это и будет линия жизни, подчиненная каждодневному отысканию, распространению и утверждению истины. Своего рода нравственная программа честного ее поборника, кому выпало жить в «темные времена».
Какова же должна быть эта программа?
* * *
Если попытаться выделить то, наиболее притягательное и заслуживающее подражания, что содержится в образе мыслей, поступках и линии поведения драматургического Галилея — о чем по преимуществу и с намеренной однозначностью шла речь до сих пор, — то это и будет, пожалуй, с точки зрения нравственной позитивной программы, первостепенное и главное, что утверждал своим произведением Брехт.
