Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой
Этот тип войны (если кто-то может называть ночной патруль войной) был все еще узнаваемо человеческим. Столь же человеческим, как и поведение того галантного французского капитана, кто, отбившись от нападения горцев с помощью других берберов, посещавших в тот день его форт, позже возместил им те три сотни патронов, потраченных на его защиту, прекрасно зная: они могут быть использованы уже на следующий день против его собственных людей. Такова была война, в которой оставалось нечто человеческое, нечто рыцарское. Но уместно ли упоминать обо всем этом, когда речь идет о современном кризисе в Европе, где, как показала гражданская война в Испании, беспощадность и бездушность пикирующих бомбардировщиков и дальнобойных орудий не имеет ничего общего с подобным рыцарством? Ответ, увы, отрицательный. И мало утешительного можно было извлечь из философской мысли, предложенной Сент-Экзюпери: «Правда для человека – то, что делает из него человека. Когда тот, кто познал эту высоту человеческих отношений, сравнивает это самовозвышение с посредственностью демагога, проявляющего свое братство с теми же самыми арабами покровительственным похлопыванием их по спине, которое, вероятно, и льстит конкретному индивидууму, но оскорбляет в нем человека. И если вы осудите его, он вас несколько презрительно пожалеет. И будет прав».
То были слова уединенного отшельника из Кап-Джуби, француза, завоевавшего сдержанное уважение мавританцев и испанцев своим поведением гран сеньора. Но опять – разве уместно это сейчас и какое отношение имеет к Мюнхену и нацистской Германии? «Не пытайтесь объяснить Мермозу, – продолжал Сент-Экзюпери, – когда он рвется к чилийскому склону Анд, тайно ощущая победу в своем сердце, что он ошибается, и, скорее всего, письмо бизнесмена не стоит того, чтобы пилот рисковал своей жизнью. Мермоз посмеется над вами. Правда – это человек, родившийся в нем тогда, когда он перелетал через Анды».
После чего Антуан добавлял: «И если немец сегодня готов пролить кровь за Гитлера, вы должны понять – бессмысленно спорить о Гитлере. Все происходит именно так, поскольку немец находит в Гитлере повод для проявления энтузиазма, Гитлер – это появление в жизни немца всего, что является для него великим. Разве вы не понимаете, что мощь движения опирается на человека, это движение производящего?»
Здесь, наконец, в середине третьей, и заключительной, статьи, Сент-Экзюпери схватил страшную дилемму за оба рога. Но каково избавление, обещанное немцам? По существу, оно – лишь ложное обещание. «Можно откапывать деревянных идолов и воскрешать старые языки, так или иначе послужившие в свое время, можно реанимировать мистику пангерманизма или Римской империи. Можно опьянить немцев эйфорией, что они родились немцами и соотечественниками Бетховена. Можно раздувать эту напыщенную гордость у всех, вплоть до самого скромного кочегара. Но намного сложнее сделать из кочегара Бетховена. Эти демагогические идолы плотоядны. Человек, умирающий за торжество знания или ради лекарства для страждущих, служит жизни даже своей смертью. Прекрасно умереть за расширение пределов Германии, или Италии, или Японии, но тут уже ты воюешь не с уравнением против интегрирования, не с раком, сопротивляющимся сыворотке; тут твой враг – человек, живущий по соседству. Он должен противостоять тебе, но сегодня это уже не вопрос, завоюешь ли ты его. Каждый становится за бетонной стеной. Каждый – ведь ему ничего другого в этой схватке не остается – ночь за ночью выпускает эскадрильи, уничтожая недра другого. Победа остается за тем, кто сгниет последним, и, как в Испании, оба противника гниют вместе».
Подобное мог написать Ромен Роллан с высоты своего царственного нейтралитета. Но тогда как Роллан стал настоящим пацифистом, веровавшим индусской добродетели – отказу от насилия, Сент-Экзюпери все еще не до конца ушел от ницшеанских воззрений и считал, будто некоторые типы войн облагораживают человека по сравнению с существованием в муравейнике, навязанным жителям индустриализированного континента. «В Европе две сотни миллионов людей, потерявших себя, ожидающих нового рождения. Индустриализация оторвала их от их языка и их начала, заперла их в огромных гетто, которые напоминают железнодорожные сортировочные станции, загроможденные рядами мрачных грузовых составов. Там, в глубинах их рабочих поселений, им хотелось бы быть разбуженными».
Именно это Антуан чувствовал во время своей поездки на поезде в Россию при виде бедных польских шахтеров, именно такие чувства охватывали его каждый раз, когда он проезжал через пригороды Парижа. Как его друг Леон-Поль Фарг подчеркивал позже: в сердце Тонио жил сельский мальчик, не пригодный для города. Сент-Экс доказал это, завершая заключительную статью своего триптиха о войне воспоминанием о типичной и обыденной сцене: три крестьянских сына собрались вокруг смертного одра своей матери. «Tout est contradictoire!» – «все внутренне противоречиво», вздыхал Изобретатель в одном месте сценария «Анны-Марии». И нигде это не проявляется с такой верностью, как в случае с войной. Снова вернемся к Фаргу, который через пару лет после исчезновения своего друга вспомнил, как в те вечера, когда они совершали обход от «Нин-ла-Марсейез» к «Флор», потом к «Ше Поль» или к «какой-нибудь навощенной салонной гранд-даме», они приходили к странно парадоксальным умозаключениям. «Если, – рассуждали мы, – люди определяются внутренностями, мистицизмом, образом Бога, выбором слабительного, формой гортани, линиями руки, цветом десен, нервами, восприимчивостью к боли, пальцами ног и бровями, любовью и удовольствиями, все они – кровная родня, кузены, братья в войне! И вряд ли мы могли предположить хоть на толику, как правы мы были, высказывая подобные мысли!»
* * *Три статьи, напечатанные в «Пари суар», мало чем могли повлиять на разрешение проблем, рожденных Мюнхенским кризисом, но они, по крайней мере, позволяли Сент-Экзюпери возместить часть суммы, которую он так давно задолжал Жану Пруво, своему издателю. В том же октябре Эрве Милль пригласил Сент-Экса на обед в «Жаро», в те времена фешенебельный ресторан около вокзала Монпарнас, чтобы обсудить с Антуаном, как тот сможет ликвидировать оставшуюся часть долга. К немалому удивлению Милля (он не привык видеть своего друга в облике делового человека), Сент-Экзюпери пришел на встречу с портфелем. Там лежала целая пачка газетных вырезок со статьями, опубликованными в авиационных еженедельниках, таких, как «Аэро». Остальные он не мог предложить Миллю, поскольку они печатались в газетах (той же «Энтранзижан») или журналах (например, «Минотавр»), но у него имелась также целая партия нового материала, который или вообще никогда не появлялся в печати, или подвергся полной переделке автора. Все это представляло собой сырье для новой книги Сент-Экзюпери и в какой-то мере перекликалось с материалами, переданными в Нью-Йорке Льюису Галантьеру и отобранными Галлимаром в августе.
