Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания
Там же нашел сказку про Кота Котофеича. Хозяйка за шалости завела его в лес и бросила. А он своим необычным видом нечаянно очаровал лису, поселился в ее домике и, сам того не ожидая, так напугал волка и медведя, пришедших на него посмотреть, что те поверили лисе, будто Кот Котофеич и впрямь прибыл из сибирских лесов ими, зверями, управлять.
Прочитав эти и подобные сочинения в утаенной подшивке запретного журнала, я сделался у себя в группе как бы носителем тайного знания, запретной магии. У меня еще не раз «болела голова», и потому полюбившиеся стихи и сказки я запомнил наизусть и щедро делился ими с ребятами. Сказку про Кота Котофеича и Кролика, идущего с базара, всю жизнь рассказываю малышам.
Почему нам не читали «Мурзилку», сообразил лишь через много лет, когда сам начал писать стихи и сказки для малышей. А вот зачем ее выписывали? По разнарядке? По отпущенной на подписку смете? В надежде, что журнал, наконец, приструнят? Как теперь понимаю, принцесса на горошине не могла стать образцом для советских девочек. А лишь образцы, примеры для подражания выискивались в книгах и журналах воспитателями и методистами. Уж не говорю про Братца Кролика с Котом Котофеичем. А если они-то и стали для меня примерами и образцами? Так ли уж надо всегда дрожать и всего бояться? Я в своей жизни не всегда дрожал и боялся. Может, это меня и спасло?
Поджигатель войныОсуществив мечту о заветной подшивке (я поглядывал на шкаф глазами тайного обладателя), вспомнил о палках с лошадиными головами. Погарцевать на них можно, не дожидаясь демонстрации. И вот однажды, пользуясь властью, какую приобрел как секретный читатель запретного журнала, я повел мальчишек к чулану, где томились наши кони. Коней хватило на всех. И на зависть малышам из младшей группы мы с гиканьем поскакали в глубину детсадовского двора.
К воспитательницам не обращался, все равно не разрешат. Искал одобрения почему-то лишь у толстого солидного Аркашки, шутника и насмешника с оттопыренной губой. Он покорял нас своими задачками с подвохом. Например: когда лошадь покупают, какая она бывает? Поди сообрази, что дело не в покупке, а в купанье, и надо отвечать: «Мокрая!» Аркашка весь просиял и первым очень уютно уселся на деревянного коня. (Когда в 1943 году в Ташкенте я увидел на сцене Алексея Толстого, почему-то тут же вспомнил своего Аркашку).
Очень скоро мне, полководцу, и Аркашке, комиссару, прискучили смотры, парады и даже скачки. Что это за красная кавалерия, если она не мчится в бой! Но для боя нужны враги. И — о, счастье! — они нашлись. Да такие, что лучше не придумаешь. Наш двор задами примыкал ко двору детского дома, отделенному от нас глубокой канавой. И мы принялись с громким цоканьем гарцевать на краю канавы, махая саблями, взнуздывая или торопя горячих коней.
Пешие детдомовцы нашего возраста и постарше в одинаковых серых куртках и штанах подошли к пограничной канаве. Сперва они глядели на нас с восхищением, потом с завистью, потом с угрюмой ненавистью. Наконец, они не выдержали и пустились швырять в нас камнями, осколками кирпичей и комьями земли. Наши чуть было не спешились и сами в ответ не взялись за камни. Но мы с Аркашкой закричали, что витязи, рыцари и красные конники так не поступают. И вообще, драка камнями — нечестная драка, а честь дороже, чем сама жизнь. (Я настолько уверился в этом, что за все детство ни в кого не кинул камнем).
Под градом камней мы продолжали скакать, помахивая саблями и громким криком уличая детдомовцев в нечестности и трусости. Не помню, появились ли среди нас раненые, но кони у нас были отняты подоспевшими воспитательницами и нянечками. За мной явилась сама директриса.
Скажи она тогда, что стыдно дразнить сирот, когда у тебя есть мама, папа и бабушки, это бы меня потрясло. Но совесть в связи с этим случаем проснулась, когда я уже был взрослым. Мне до сих пор стыдно за того хвастливого мальчишку-предводителя. Но директриса сообщила, что давно подозревала во мне хулигана, а теперь окончательно убедилась: сын уважаемого человека, директора техникума, — отъявленный хулиган. В надежде, что я попытаюсь исправиться, она пока ничего не скажет отцу. Смотрела на меня директриса с опаской и даже с неким уважением, как смотрят на того, кто непредсказуем и способен на все.
С тех пор директриса стала приглядывать за мной. А нужно сказать, что я переученный с младенчества левша. Наверное, я так слушался маму и бабушек, что покорно брал ложку или карандаш в правую руку, а левую, как мог, укрощал. Левая у меня и сейчас сильнее правой и временами лезет, куда ее не просят. Она охотней, чем правая, жестикулирует, а в детстве первой отвечала на нападение, смущая драчунов. Дочь моя Марина — тоже левша. Директриса, а за ней остальные взрослые стали замечать каждое мое неловкое движение. Прислушивались и к высказываниям во время игры. Вечно я что-нибудь делал не так и говорил не то.
На Рождественской горкеКак-то по пути в детсад я подумал: если я доставляю людям столько огорчений, то могу их от этого избавить, перестав торчать у них на глазах. И свернул на Рождественскую горку. Там высился похожий на каменную елку храм семнадцатого века. Валы и овраги ограничивали древнее городище. Кудрявились высокие деревья в оврагах и в садах немногих счастливцев, живших в том сказочном месте.
Каждое утро я вместо детсада шел на Рождественскую горку, обходя церковь, где мог встретить своих бабушек и их подруг-богомолок в белых и черных платках. Но бабушки молились на домашние иконы, ухаживая за бедной Александрой Герасимовной. А богомолки, замечая меня, наверное, жалели всех нас. Какая же беда пришла в дом, если внучонка занесло так далеко.
Я залезал на развилку самого большого дерева, уютно располагался в ней и принимался грезить, глядя на купы деревьев внизу и облака вверху. Если б и впрямь где-нибудь росли зеленый дуб у Лукоморья, Древо Жизни или Мировое древо, то на вершине каждого из них непременно сидел бы мальчишка.
Папа увлекался краеведением. Я знал, что больше века наш Мещовск входил в Великое княжество Литовское, тем самым уклонившись от ига Золотой Орды. У нас есть даже село Конецполье, что, может быть, означало Конец Польши. Наверное, литовский гарнизон стоял здесь, за частоколом, на Рождественской горке. И я воображал себя то часовым, то лазутчиком, а чаще всего — путешественником, которого занесло на далекий остров, загадочный и прекрасный.
Забавно, что уже тридцати с лишним лет я очутился в Вильнюсе, вышел на рассвете из гостиницы полюбоваться иною страной, пока она еще пуста и наполнена виденьями истории, молча дал прикурить раннему прохожему, услышал благодарность на чужом языке и вопрос: «Голиндас?» О племени голядь, жившем в калужских сосновых борах, я как археолог знал. Потомки голяди еще различимы среди литовцев, и я похож на них.
