Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен

11 мая, когда Германия сдавалась, Трумэн, аргументируя свой шаг тем, что ленд-лиз, согласно закону, являлся программой военного времени, внезапно, не думая о последствиях (о том, что страны рассчитывали на получение грузов, договоренность о которых с учетом необходимости ведения войны против Германии была ранее достигнута), приказал немедленно прекратить данную программу, за исключением поставок той военной техники и имущества, которые предназначались для использования Советским Союзом в войне против Японии. Трумэн не позаботился о том, чтобы заранее уведомить об этом соответствующие страны и тем самым позволить им подготовиться к этому шагу. Загрузка судов, перевозивших военную технику и имущество военного назначения в рамках программы ленд-лиза для всех стран, включая Советский Союз, прекратилась. Частично загруженные суда стали разгружать. Суда, находившиеся на полпути в открытом море, повернули обратно. Трумэн не провел с Государственным департаментом никаких консультаций по данному вопросу. Когда Стеттиниус узнал об этом, он назвал данное указание «несвоевременным и непродуманным шагом» [1085]. Сталин и Молотов были ошеломлены и заявили официальный протест, поскольку эти поставки были взаимно согласованы должностными представителями обеих стран. Молотов предупредил Громыко: «Не вмешивайся с жалкими запросами. Если США хотят прекратить поставки, тем хуже будет для них же» [1086]. Трумэн, поняв, что он совершил ошибку, задев за живое всегда готовый обидеться Советский Союз, немедленно отменил свое указание: суда в портах вновь начали загружаться, судам в открытом море было велено продолжить свой путь. Но советско-американским отношениям был причинен вред: Сталин воспринял этот факт как проявление антисоветских настроений. Он понимал, что такого никогда бы не случилось, если бы был жив Рузвельт. Он воспринял это как предупреждение: вот как собирается вести себя Трумэн по отношению к Советскому Союзу.

Следующий антисоветской шаг был предпринят уже Черчиллем. 12 мая, ровно через месяц после смерти Рузвельта, Черчилль направил президенту телеграмму, в которой первый раз прозвучал термин «железный занавес». В телеграмме было написано: «Вдоль их фронта опустился “железный занавес“. Мы не знаем, что происходит за этим занавесом. Мало сомнения в том, что весь регион к востоку от линии Любек – Триест – Корфу скоро будет полностью в их руках». Черчилль действительно в течение двух лет был уверен (и испытывал в связи с этим тревогу) в том, что Сталин собирался обмануть своих союзников и предать их. В начале января 1944 года, через месяц после того, как Черчилль неохотно согласился на открытие «второго фронта», он признавался Энтони Идену: «Конечно же, как только мы высадимся на континенте, чтобы выполнить те масштабные обязательства, которые мы дали, они [русские] получат возможность, которой сейчас у них нет: шантажировать нас. Они откажутся продвигаться дальше определенного рубежа или даже намекнут немцам, что те могут перебросить больше войск на Запад» [1087]. Более того, он объяснял свои постоянные требования к Рузвельту оказывать помощь Польше за счет Советского Союза следующим образом: «Каждый шаг необходимо предпринимать при полном взаимодействии с США, и Польша в этом отношении является очень хорошей приманкой». Черчилль считал, что настойчивость Советского Союза в том, чтобы обеспечивать контроль над ситуацией в Восточной Европе, является прелюдией к организации военных действий СССР в Западной Европе. Это ясно из его приказа генералу Монтгомери, главнокомандующему британскими оккупационными войсками в Германии, который он отдал сразу же после капитуляции Германии. По словам Монтгомери, на совещании 14 мая премьер-министр «разнервничался в отношении русских» и дал ему указание сохранить оружие одного миллиона сдавшихся немецких солдат на тот случай, если «нам придется воевать с русскими с помощью немцев» [1088]. Три недели спустя Черчилль выразил ту же мысль в телеграмме Трумэну: он утверждал, что Западная Европа находилась в опасности и что какой-либо вывод американских войск из Германии будет означать «установление советской власти в сердце Западной Европы».

Трумэн (следует отдать ему должное) остерегался Черчилля ничуть не меньше, чем Сталина. Как он позже скажет Дину Ачесону, его первое впечатление о двух своих союзниках после того, как он стал президентом, было следующим: они оба были алчными, бесконтрольными руководителями, которым нельзя было доверять. Черчилль был готов завладеть всем, что только можно было получить для Великобритании. Трумэн писал Ачесону: «Великобритания хотела лишь контролировать Восточное Средиземноморье, удерживать в своих руках Индию, нефть в Персии, Суэцкий канал и все остальное, что находилось в свободном плавании» [1089]. Сталин был в его глазах еще хуже, поскольку стремился стать еще одним Гитлером: «У России не было никакого плана, кроме как взять себе свободный кусок Европы, уничтожить как можно больше немцев и одурачить западных союзников». Разница между этими двумя руководителями, по заключению Трумэна, заключалась не в их методах, а в их добыче. (Другие наряду с Рузвельтом также весьма настороженно относились к Черчиллю с самого начала войны. В Вашингтоне было распространено мнение, что Черчилля более беспокоило сохранение влияния Великобритании в Европе, чем сохранение мира. Лихи впоследствии напишет: «Это согласуется с оценкой нашими сотрудниками той позиции, которую Черчилль занимал в течение всей войны» [1090].) Тем не менее, даже если Трумэн и ошибался в целях обоих этих руководителей, весной и летом 1945 года его проблемой была Россия, и в совете Черчилля, похоже, заключался определенный смысл.

Сталин тем временем неукоснительно соблюдал то обещание, которое он дал Черчиллю в отношении Греции. Когда в 1944 году он заключил в Москве с премьер-министром знаменитое «Соглашение о процентах» [1091], была достигнута договоренность о том, что Великобритания будет занимать в Греции преобладающее положение на 90 процентов. Когда в 1944 году в Афинах началось восстание под руководством коммунистов, Сталин распорядился, чтобы восставшим не оказывалось никакой помощи. В январе, незадолго до Ялтинской конференции, он вновь отказал коммунистам в помощи: «Я советовал не начинать это сражение в Греции… Они взяли больше, чем смогут удержать. Мы не можем отправить наши войска в Грецию… Греки поступили по-дурацки» [1092]. Сталин воздерживался от вмешательства в развитие событий в Греции в течение оставшегося года.

Сан-Францисская конференция состоялась спустя тринадцать дней после смерти Рузвельта. Рузвельт добивался ее скорейшего созыва, чтобы быть уверенным в том, что союзные страны, собравшиеся для выработки устава организации, ответственной за всемирную безопасность, будут по-прежнему действовать сплоченно, как и в военное время. Тем не менее было много споров и дискуссий, и подписание устава чуть было не сорвалось. Для его согласования потребовался пятьдесят один день обсуждений и переговоров, порой чрезвычайно острых, всегда непростых, потому что у каждой делегации (а всего было представлено сорок шесть стран) были свои проблемы, заботы и предпочтения. Что касается вступительной речи Трумэна, которая транслировалась по радио из Вашингтона, то журналистка «Нью-Йорк таймс» Анна О’Хара Маккормик выразила мысль, которая тревожила многих, следующим образом (и было ясно, что это весьма своеобразная похвала в адрес Трумэна): «Президент Трумэн не обладал волшебным голосом Франклина Рузвельта, однако это был голос человека, находящегося по ту же сторону баррикад». Надо полагать, что этой реплики должно быть вполне достаточно.