Анатолий Вишневский - Перехваченные письма
Меня волнуют дела Бориса Поплавского. Хотелось бы, чтобы вы спросили у Жоржа Нивы, получил ли он в свое время библиографию, с большим трудом и тщанием составленную здесь одним из поклонников Поплавского. Если он ее не имеет, я пошлю новую, дополненную. Очень надеюсь, что летом вы доведете работу до конца[350].
* * *Дорогой друг, никаких новостей от вас (если не считать сплетен моей подруги, более избалованной вашим вниманием, чем я, что, естественно, заставляет меня ревновать). Но теперь, когда я лучше вас узнала… Это удивляет меня меньше.
Я не получала новостей от вас со времени моего отъезда. Из-за того, что на протяжении шести месяцев я не знаю, как организовать регулярную посылку журналов и книг, страдает немалое число людей. Мы веселим вас нашими афганскими и прочими выкрутасами, мы вас трогаем изредка нашим «славянским шармом», но не более того. Нам не присылают ничего. Никто.
В остальном все хорошо, прекрасный маркиз (извините, прекрасный граф). Мы активно готовимся к О[лимпийским] И[грам] — с помощью Божьей и прекрасной Франции.
Тетради, которые я взяла у вас, будут вам возвращены после изучения[351].
Спасибо за кораллы. Посылаю маленькую записку. Старая подруга была тронута и восхищена[352].
Надежда Мандельштам — Степану ТатищевуСтепа, милый, спасибо за кораллы — со дна моря. У меня такие были в детстве. Они чудные. Какие лапы — просто трагические движения…
Степан, я раз прискакала в город, где вас уже не было. Я была в отчаянье. Как обидно, неужели мы никогда не увидимся. H. М.
Наталья Столярова — Степану ТатищевуИз писем 1980 года
До сих пор во мне живы воспоминания о шумном и волнующем прощанье. Все шло хорошо до Литовска, где мою соседку стали расспрашивать о количестве чемоданов. В воздухе висела угроза, что ее пригласят для подробного досмотра. Я ждала своей очереди, когда ей стали задавать вопросы о печатных изданиях, которые она могла везти в чемоданах. Тогда я взяла Paris-Match и щедро предложила его им. Таможенники стали внимательно его листать, выискивая, по-видимому, гривуазные места. Через десять минут они вернулись, чтобы спросить меня, с какой целью я приобрела это издание. Все это тянулось довольно долго, я пощажу ваше терпение, но, в конечном счете, кончилось тем, что я призналась, что купила его, чтобы читать. Вырвав это признание, нас оставили спокойно спать.
Я бы хотела, чтобы вы сообщили соседям[353] о том, что мне на днях рассказала приятельница, видевшая их несколько раз чуть больше года тому назад. Ее пригласили приятно побеседовать о ее путешествии, о встречах с Monsieur и с Madame, о том, кто из них двоих, по ее мнению, легче попадает под влияние и с кого начать, чтобы их заставить замолчать, а также о ее отношении к произведениям Monsieur. Она отвечала, как могла, скорее всего не так уж плохо, но она их просит не пускать сына к Скифам, как они собирались (мысль, на мой взгляд, совершенно нелепая). Господа в курсе этой затеи. Она меня попросила Вам это передать.
Я же, в свою очередь, советую им быть более сдержанными при встречах с людьми с Востока, заботясь при этом не только о благе последних. Слишком уж интересуются их работой.
Я еще не видела любителя поэзии Бориса Поплавского, как только что-нибудь узнаю, сообщу.
Несмотря на течение здешней жизни, скорее обычное, климат как-то меняется, и это становится заметным. Чувствительным людям.
Я должна признать, что проводы были волнующими и что у меня было ранящее чувство, что они — последние.
Ида Карская — Мишелю КарскомуДорогой мой, пару слов, чтоб тебе сказать, что мне открыли глаз. О всех моих глазных болезнях не стоит болтать. Я со вчерашнего дня проглотила много (для меня) valium. Привела нервы в порядок, обо многом передумала и переворачиваю страницу. Не стоит говорить об этом — это будет меня раздражать, и я знаю, что все (художники, assistants, etc.) будут ждать, чтоб я споткнулась, чтобы меня столкнуть вниз головой с социальной лестницы. Я хочу продолжать работать, как раньше. Очки у меня, как у princesse Grâce de Monaco. Que désire encore le peuple?[354]
Мишель Трош об Иде Карской1980
Жан Полян писал о ней еще в 1959 году: «Карская одновременно ведет две разные жизни… И я ясно вижу зачем ей это нужно: если можно вести две жизни, почему нельзя три? Почему не семь или не девять?» И почему не больше? — добавим мы. Этому драгоценному умению быть многоликими, а значит свободными и созидательными, даже когда мы счастливы или переживаем катастрофу, и притом оставаясь в самом обыденном, привычном нам мире, учит Карская.
Любая жизнь возможна, если действовать наперекор всему; если переступать — но не всегда — через мнимое благородство любых рамок и материалов; если быть верным истинным движениям своей души и случайным подаркам жизни, но не витать при этом в облаках высокопарных фантазий или абстракций.
Появление Полуночных гостей или Знакомонезнакомых, Писем без ответа или Серых красок будней; трогательное отношение к прошлому в Книге предков; размышления любимого ребенка (Били-Били); непрестанный протест против несправедливого забвения предметного мира в коллажах; несравненный пример, дикий и воинственный, кочевники в шатре Чингиз-хана, — не стоят ли за всем этим глубоко личные мгновения, переживания или алхимия Карской, которые нам дано навсегда разделить с ней, или отбросить, или погрузиться в них на какое-то время. Не забывая при этом неустранимых корней: Карская — русская, истинно русская. Она — русская частица нашей жизни, всего лирического в ней.
Из воспоминаний Иды Карской[355]Когда вы рядом с Шестовым или Ремизовым, с Сутиным, Гончаровой или Поплавским, когда вы разобрались, где вы, то и другим легко разобраться. Я никогда не храню прошлое в памяти. Но Поплавский для меня — не «прошлое». Это то, что меня формировало, что сделало меня художником. Он, сам того не подозревая, был одним из моих учителей.
…Когда я слушаю своего сына или племянников, которые говорят о житейских неурядицах и проблемах, я их не останавливаю: значит им так нравится, значит у них есть какой-то свой сумбур. Ну и пусть… Не надо подражать другим. Надо делать, как вам бы хотелось. Даже если это плохо. Это единственная свобода, которую я признаю. И она дорого стоит нам — мир не много ее понимает.
Настоящая ценность совсем не в том, что окружает нас в видимостях. Она находится внутри нас, и настоящие художники ищут ее в своем нутре. Я, например, нахожу отклик в своих детских рисунках и думаю, что каждый — нет, не каждый, не каждый — находит основу своего творчества в раннем детстве. «Есть какая-то тайна, которую я узнаю», — думала я когда-то в молодости. И я узнала. И больше ее не узнает никто.
