Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
В вагоне она говорила, что ей очень тяжело иметь врага, что никогда у нее врагов не было, на что я сказала ей, что это очень легко изменить и что ей стоит только протянуть вам руку. Но потом ей представилось, как ей будет трудно выносить ваше присутствие, и она сказала, что если бы вы приняли ее условие ездить раз в неделю, то она бы охотно на это согласилась. Я ей на это ответила, что вы, по — моему, условий никаких принять не можете, но что если она скажет вам, что она еще настолько собой не овладела, что ей будет тяжело часто вас видеть, то вы, пожалевши ее, можете постараться бывать не так часто, как прежде.
Думаю, что если бы вы ей написали о том, что устранены препятствия к вашему житью в Телятенках, и сказали бы ей, что вам было бы приятно, если бы она вернула вам свое доброе отношение, может быть, могли бы прибавить, что жалеете, если какие‑нибудь ваши слова ее оскорбили, то она рада была бы возможности помириться с вами.
Простите, милый Батя, за то, что я позволяю себе вам давать советы. Все, что я пишу вам, я изложила Л. Н., и он очень горячо одобрил мое намерение написать то, что я пишу.
Думаю, что теперь сглаживается инцидент с вами, и подумайте, какое будет для вас и для Л. Н. счастье опять спокойно видаться. Я ни минуты не думаю, чтобы Софья Андреевна выздоровела и что изменится объект ее болезни, но думаю, что теперь временно может быть затишье, а предлог для новой вспышки будет новый, а не вы. Может быть, я ошибаюсь, но мне так кажется, и будет отчасти зависеть от того, если вы будете считаться с ее болезненной подозрительностью и первое время во время посещений стараться больше быть у всех на глазах, чтобы она никаких интриг не подозревала. Я понимаю, что я предлагаю вам то, что очень трудно сделать для чужого человека, но ради Л. Н. вы можете это сделать, и для вас это будет легче. До свидания. Всей любимой мною вашей семье поклон и всякие нежности».
3) Из письма к В. Г. Черткову от 16 августа.
«…Доехали хорошо, хотя Л. Н. устал. Нынче ему лучше, хотя и не совсем хорошо».
4) Письмо к В. Г. Черткову от 21 августа.
«Получила сейчас ваше письмо, дорогой друг, и сейчас же имею случай вам ответить, поэтому не откладываю. Спасибо за него, как за всякое выражение доброго чувства, которое дает радость и заражает.
Если бы вы сейчас видели Софью Андреевну, вы не могли бы ее не жалеть. Она сегодня утром вышла вся трясущаяся и красная, потому что не могла заснуть ночью от того, что вчера видела вас, снятого на одной фотографии с Л. Н. Она сказала сегодня, что она дошла до того, что сознает, что это сумасшествие и надеется побороть его, но что она еще не может с собою сладить. Я советовала ей повидать вас теперь, когда она одна будет в Ясной, но она говорит, что не в силах еще этого сделать. Потом я сказала ей, что если она будет стоять на этой точке зрения, то мы все ей поможем, — но тут уже пошло безумие: «Зачем эта физическая близость… У меня глаза открылись…» и т. п. Какой тут корыстный расчет?! Одно безумие и страдание.
Едут на станцию. Напишу еще завтра. Тапселя (фотограф — англичанин) не присылайте совсем. Л. Н. это будет неприятно, так как это тоже ее очень мучает и раздражает. Прощайте. Софья Андреевна думает отсюда ехать 30–го и вернуться».
5) Письмо ко мне от 23 августа.
«Вы просили меня писать Вам, Александр Борисович, но, кажется, нечего. Л. Н. ничего не работает, нынче немного поправлял корректуры, писем интересных нет. Третьего дня был старичок — скопец, рассказывал свою биографию, которую мне удалось стенографировать, вышло довольно интересно. Вчера к нам приходили мужики — четверо, говорили о вере. Все, кроме одного, убежденные православные. Не слушая Л.H., говорили свое: чудеса, мощи, праздники. Разговор был неладный, но я его все‑таки записала.
Софья Андреевна, как я уже писала, хотя и возбуждена и каждую минуту готова прорваться, держится благодаря чужой обстановке, чужим рамкам жизни. Л. Н. она мало мешает, не пристает к нему, но когда он уезжает верхом, продолжает свои обыски в его комнате. Ну, до свидания, пожалуйста, напишите мне. Сердечный привет Анне Алексеевне и всем вашим».
Я поехал 23–го августа в Москву на экзамены в консерваторию и по дороге написал Л. Н. из Тулы письмо:
«Дорогой Лев Николаевич, пишу вам из Тулы. Я еду в Москву на приемные экзамены в консерватории и пробуду там три дня.
Мне кажется, что уже давно Вы уехали, и давно я не видал Вас. Все это лето тяжелым следом осталось на душе у всех близких к Вам, но для меня оно дорого только тем, что никогда раньше я не чувствовал себя таким близким к Вам, как все это время…
Все эти дни я очень нехорошо себя чувствую; на фортепиано совсем не играю, довольно много работаю над корректурами. Владимира Григорьевича вижу ежедневно по нескольку раз. Он грустен и плохо смотрит физически, хотя ни на что не жалуется. Анна Константиновна хворала пищеварением, а теперь ей лучше. Елизавета Ивановна завтра уезжает, и Владимир Григорьевич едет провожать ее до Москвы. Ольга Константиновна тоже в Телятенках.
Я постоянно и много думаю о Вас, и больно сознавать, как Вам тяжело и как трудно найти из этого выход.
Каждый день все с новых сторон узнаешь про ужасные вещи, направленные против Вас, и часто все‑таки не можешь окончательно решить, чего здесь больше — болезни или злой воли.
Я больше всех и дольше всех вполне соглашался с тем, что нужно до возможного предела уступать, но теперь все чаще вижу, что таким образом можно только увеличить происходящее зло. Простите, что я говорю Вам это; я слишком близко сжился со всем происходящим вокруг Вас, и мне трудно удержаться, тем более что я за последнее время привык обо всем говорить с Вами совершенно свободно и открыто.
Вы пишете Владимиру Григорьевичу, что все не работаете. Дай Бог Вам сил преодолеть это тяжелое состояние. Вы все говорите, что «откупались». Человек не может этого знать и потому не должен говорить этого про себя. Да и трудно этому поверить тому, кто близко знает Вас.
Слышал я, что в Кочетах был Олсуфьев; вероятно, Вы с ним и с Михаилом Сергеевичем в шахматы играете, а мне завидно. Я тут играл несколько партий с Хирьяковым и в общем остался с лишней выигранной партией, чем очень горжусь.
Простите мое длинное письмо и, если можно, не забывайте горячо любящего Вас А. Гольденвейзера.
6) Письмо к В. Г. Черткову от 24 августа.
«Дорогой Владимир Григорьевич, пишу два слова, чтобы не оставлять вас без известий.
У нас все спокойно. Софья Андреевна, хотя и несправедлива и недобра по — прежнему, но мало это проявляет, и если проявляет, то в спокойной форме. Л. Н. она здесь менее тяжела, почти не заходит к нему и говорит; «Я докажу, что я ему не в тягость». Она, вероятно, после 28–го поедет в Ясную и оттуда в Москву. Наш же отъезд не назначен».
