Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948
Легко представить наши чувства. Жена, которую я очень любил, мучилась тревогой, как бы меня не осудили. Дети, которые ничего не понимали, глазели на меня безучастно. Кордула спасла положение. Насколько она понимала, она видела отца впервые в жизни. Вдруг она встала на цыпочки и прошептала сквозь решетку: «Ты мне очень нравишься».
Это прозвучало как весть из другого мира.
Потом девочки отошли на задний план, поскольку теперь я впервые узнавал от жены, через какие мытарства она прошла после моего ареста.
Под властью национал-социалистов она жила сравнительно не очень плохо — если исключить постоянную тревогу относительно приговора Народного суда участникам заговора от 20 июля 1944 года. Позднее она говорила мне, что мы до определенной степени обязаны Гитлеру тем, что смогли сохранить часть своего имущества. Ибо, поскольку гестапо стало конфисковывать имущество заговорщиков, она переслала некоторые картины и предметы старинной мебели в Мюнхен еще до окончания войны. Большие копии картин она бросила, так как к тому времени для них не было упаковочного материала.
В апреле 1945 года жена оставалась в Тюлене, как мы и договорились. Бои между русскими и немцами происходили уже на территории нашего поместья. В одном моем парке захоронено шестнадцать немецких солдат. Моей жене удалось сохранить присутствие духа при виде первого подразделения русских войск. Как только оно разместилось в поместье, она написала письмо русскому главнокомандующему генералу Жукову, по приказу которого был прислан адъютант, чтобы доставить ее со всеми моими документами к нему. В течение шести недель ее удерживали в резиденции штаба русских к востоку от Берлина. Условия проживания и еда были приличными. Ей сказали, что с ней обращаются так же, как с попавшим в плен генералом.
Ей сообщили во время ареста, что, возможно, ее отправят в Москву. Но в конечном счете после тщательного просмотра моих документов и основательного перекрестного допроса жены они, видимо, отказались от этой затеи. Супругу с моими документами препроводили назад в Гюлен, обеспечили телефонной связью с наставлением немедленно позвонить в случае опасности подвергнуться каким-либо посягательствам со стороны недисциплинированных войск.
То, что упустило сделать в свое время гестапо, сделали предприимчивые русские. Они обошли вокруг весь дом и окрестности с миноискателями и обнаружили контейнер, который я зарыл несколько лет назад. В нем содержалось много антигитлеровских книг, опубликованных за рубежом, моя рукопись 1942 года, в которой я последовательно описывал — и отвергал — национал-социализм. Там было все то, что до капитуляции могло быть вменено мне в вину. Позднее, в Крансберге, я попытался через американского переводчика убедить русских вернуть содержимое контейнера, поскольку эта рукопись сослужила бы мне огромную службу в освобождении от обвинений. К сожалению, я ее больше не видел и ничего не слышал о ней. Очевидно, русские не были заинтересованы в моем оправдании.
Жена оставалась в Тюлене следующие несколько месяцев и вела хозяйство вместе с оставшимися помощниками, пока в Восточной зоне не была проведена так называемая земельная реформа, когда коммунисты отобрали дом и поместье. Осенью 1945 года ей сообщили, что она должна покинуть Гюлен в течение трех дней. Ей ничего не позволили взять с собой, кроме личных вещей. Ей дали один адрес в Мекленбурге и посоветовали ехать туда. Но она почуяла недоброе и отправилась с чемоданом в руке вместо Мекленбурга в Берлин, куда добиралась два дня пешком. Позднее она узнала, что все обитатели лагеря в Мекленбурге были депортированы в Россию.
Жена стала добиваться разрешения поселиться в нашем берлинском доме, но немецкие власти отказали. В течение нескольких недель ей пришлось останавливаться на ночлег у различных друзей и знакомых, пока наконец не удалось устроиться под чужим именем сотрудницей одной религиозной организации для сопровождения в Западную зону группы детей. Затем в маленькой деревушке Голленштедт в Люнебургской пустоши она встретилась с няней наших детей и ее семьей.
Это происходило почти год назад. Через несколько дней после ее прибытия к дому подъехал британский солдат и приказал жене ехать с ним. Поскольку у него был письменный ордер, ей пришлось подчиниться и оставить детей. Англичанин привез ее в Винсенна-Луэ, где в течение пяти месяцев она была «заключена» в провинциальную гостиницу под названием «Дамманс Гастхауз», хозяйкой которой была благородная дама из Нижней Саксонии по имени Матильда Брунс. Англичанин приказал ей и ее мужу наблюдать за фрау Шахт днем и ночью.
— Зачем? — воскликнула Матильда на местном наречии, представлявшем собой смесь верхненемецкого и нижненемецкого диалектов.
— Она может совершить самоубийство, — ответил англичанин.
— Ты помышляла когда-нибудь о самоубийстве? — прервал я ее рассказ.
— Ни на мгновение, — ответила она. — Но англичанин, видимо, подумал, что единственным помыслом женщины в моем положении была смерть. В любом случае англичане хотели, чтобы Брунсы присматривали за мной…
Брунсы отказались по вполне понятным причинам. Сказали, что они слишком заняты хозяйством, чтобы следить за комнатой узницы по ночам каждые два часа. Наконец был достигнут компромисс. Жену поместили в комнату с деревянной перегородкой. По другую сторону от перегородки находилась кровать, в которой спала дочь Брунсов. Девочке поручили немедленно сообщить, если в отделении моей жены будет происходить что-то необычное.
— Они имели в виду, чтобы она сообщила о том, как я мечусь в смертельной агонии, — сказала жена.
Наконец через пять месяцев ей разрешили вернуться к детям в Голленштедт. Из-за тесноты, однако, она не могла оставаться в одном доме с няней, поэтому ей выделили дачный домик. Воду нужно было носить из другого дома, расположенного в более чем двухстах метрах. На расстоянии примерно в сто метров в лесу находилась уборная.
— Романтика Люнебургской пустоши, — определила обстановку жена.
Здесь она провела две зимы и одно лето. За покупками самых необходимых товаров приходилось ходить по меньшей мере километра три. Кроме того, у нее не было ни гроша, а в те первые месяцы смуты было чрезвычайно трудно связаться с немецкими или зарубежными друзьями, которые могли бы помочь деньгами или посылками КАПЕ (Комитет американской помощи Европе).
Вот что мне рассказала жена. Теперь наконец она сидела напротив меня со слезами на глазах в Нюрнбергской тюрьме, с переживаниями из-за возможности моего осуждения, а также из-за своего и детей будущего. Дезориентирующие сообщения из здания суда в британской прессе настроили ее на пессимистический лад. В газетах не публиковалось и по радио не сообщалось ни об одном событии, указывающем на благоприятный приговор.
