Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том II
Годы раскидали однополчан, товарищей по боям на Огненной дуге. Разными путями пошли после войны наши дороги. Еще долго служил в армии Берестов и вышел в отставку полковником. Карзов тоже не сразу снял военную форму — дослужился до подполковника, а демобилизовавшись, пошел работать на завод, в цех. Верещагин стал машинистом электропоезда. Рыкун работает в аэрофлоте. Преподает военное дело студентам Сохин. В Черновицах продолжает свою медицинскую деятельность Заборов. В Лубнах обосновался мой незабвенный «комбат-два» Собченко…
Редко видимся мы. Но то, что спаяло нас когда-то в степи меж Орлом и Курском и в других боевых испытаниях, остается нерушимым. И стоит нам встретиться — снова ощущаем мы себя в едином строю. Волшебное «а помнишь?» вновь воскрешает перед нашими глазами жаркие дни лета сорок третьего. И встают рядом с нами те, кто остался там, на обожженной земле… Помню Тарана и три его смерти. Помню Петю Гастева… После того как я сообщил его матери, Софье Абрамовне, о том, что он погиб, я получил от нее письмо с просьбой описать, как он служил, каковы были, в подробностях, обстоятельства его смерти, где похоронен. Я все описал ей, что мог. На этом моя переписка с Софьей Абрамовной прекратилась. Когда, вскоре после войны, я начал писать свою первую книжку повесть о боях под Корсунь-Шевченковским, я решил продлить жизнь Пети хотя бы на страницах книги — ведь каждый писатель, хоть немножко, может быть волшебником? Я сделал его одним из участников этих боев, хотя он не мог бы принять в них участия: Петя был убит несколькими месяцами раньше. Но если бы он остался жив и ему довелось бы в бою под Корсунем лицом к лицу столкнуться с врагом так, как он столкнулся на степной дороге, где мы его нашли, — как вел бы он себя? Мне было ясно: так же отважно, если надо — до последнего патрона. В книге я оставил его живым и позже Корсуня — пусть идет дальше, до самой Победы, пусть живым вернется с войны и сядет на скамью в аудитории физмата… Что еще я мог сделать для него?
Я продлил жизнь Пети в книге еще и потому, что надеялся: не исключено, что книга, когда выйдет, попадет на глаза его матери, и если она увидит, что сын ее и после смерти живет и воюет, хотя бы только в книге, это, может быть, как-то утешит ее, уменьшит душевную боль…
Я послал бы книгу Софье Абрамовне сразу после выхода в свет, но мое письмо, посланное ей по прежнему, еще военного времени адресу, вернулось за ненахождением адресата. А нового адреса я не знал.
Прошло года два после выхода книги. И вдруг я получил письмо от матери Гастева! Она сообщала, что, прочитав книгу, в первый момент чуть не поверила, что ее сын и в самом деле жив, что с извещением о его смерти произошло какое-то недоразумение, но тут же с горечью сказала себе: чудес не бывает. В письме она благодарила меня за память о сыне и просила дать ориентиры, как ей отыскать его могилу.
Напрягая память и сопоставляя все известные мне данные, весьма приблизительно — точных данных я, к великому сожалению, добыть не смог, — написал ей, где примерно в районе Тросны может быть похоронен Петя. Софья Абрамовна поехала в Тросну. После ее возвращения оттуда мы встретились с нею, она рассказала, как приветливо встретили ее в Тросне, узнав, кто она, как помогали разыскивать могилу сына. К сожалению, узнать точное место, где он похоронен, она не смогла.
В семействе Гастевых на книжной полке стоит моя книжка «На поле Корсуньском», в которой продолжена жизнь Пети. На книжной полке у меня стоят две, в недавние годы вновь изданные книги поэта и ученого, очень известного с двадцатых годов как основателя НОТ — научной организации труда, Алексея Константиновича Гастева, отца солдата Великой Отечественной войны Петра Гастева, павшего на Курской дуге.
Фронтовиков всегда тянет туда, где пролегали их военные дороги. Тянуло, да и доныне тянет и меня. И больше всего — на Курскую дугу. Ведь, собственно, с нее началась моя фронтовая жизнь: первый бой, первые пленные, первые потери друзей, первый орден — он у меня за Тросну. После войны каждый раз, проезжая на юг или с юга, когда поезд проходил мимо Понырей, Курска или близкого к нему Куркино, я приникал к вагонному окну, смотрел неотрывно — в прошлое, в то с каждым годом все более удаляющееся лето сорок третьего, старался увидеть вещественные приметы, зримую память его. В первые годы после войны еще явственны были, хотя и порастали травою, воронки и окопы вблизи железнодорожного пути, но с каждой последующей поездкой, с каждым новым годом угадывать их становилось все труднее — раны земли затягивались, время лечило их. Да и сама земля менялась все более неузнаваемо — вставали над былым полем боя, неся на широких плечах тяжесть проводов, железные гиганты на ажурных ногах — мачты электропередач, там, где, казалось бы, еще не так давно черными глазницами окон смотрели остовы выгоревших зданий, поднимались светлые кварталы, улицы, микрорайоны… Все чаще глаз замечал, что там, где тогда, в сорок третьем, тянулись узкие пыльные дороги, степь перепоясали широкие ленты асфальта, наполненные мельканием и моторным гулом разноцветных и разномастных машин, которых с каждым годом становилось все больше.
Давно хотелось посмотреть памятные и дорогие сердцу места не мельком, не из окна вагона, а поближе, вплотную, побывать и в тех местах на бывшей Курской дуге, где мы не проходили, но за боями в которых с волнением следили, — ведь и там решался успех наших общих усилий, где бы ни воевали мы на дуге. И однажды я отправился в автомобильную поездку вдоль всей линии фронта дуги — от Орла до Белгорода. Заехал в Поныри, в Прохоровку, где произошло крупнейшее за всю вторую мировую войну танковое сражение. И конечно, побывал в Тросне, на месте моего боевого крещения. Я помнил Тросну разоренной, с заросшими бурьяном огородами, с покалеченными артиллерийским огнем деревьями садов, почти безлюдную: только своего брата военного и можно было встретить. Но никаких следов разрушений, конечно, уже не мог отыскать глаз. Аккуратно побеленные дома, густая зелень садов, провода над улицами, в центре — оживленная автостанция, возле которой останавливаются рейсовые автобусы, идущие из Москвы в Киев, в Симферополь и в другие дальние и ближние места, да и почти в каждый населенный пункт поблизости. Туда, куда мы шли с боями или походным маршем, теперь ходят рейсовые автобусы — запросто садись и поезжай хоть в Кутафино, хоть в Кромы…
Побродил я возле Тросны по тем полям, которые были полем нашего многодневного боя. Ухоженные, без бурьянных пустошей, до горизонта покрытые золотом высоких хлебов. Где-то тут были наши окопы, землянки — не отыщешь и следа. По приметам рельефа местности, которые подсказала мне память, а скорее всего — по интуиции, порожденной не столько зрительной памятью, сколько памятью сердца, я нашел высотку, на которой был наш последний командный пункт перед тем, как мы вошли в Тросну. Теперь на этой высотке стоит, похожая на лаконичный обелиск, стальная мачта ретрансляционной связи. Что ж, будем считать ее памятником однополчанам нашим, не дошедшим до Тросны. Разве не памятник всем павшим в той великой войне все, что за минувшие четыре десятка лет воздвигнуто на опаленной земле руками оставшихся жить и руками рожденных после Победы?