Михаил Гершензон - Избранное. Молодая Россия
Мы увидим дальше, какие жгучие мысли бороздили ум Печерина уже на обратном пути из Италии, в Вене. Вопрос его жизни встал пред ним с ужасающей ясностью. Чем увереннее он сознавал неизбежность обновления мира, – а он сознавал ее теперь с абсолютной уверенностью, – тем менее мог он внутренне уклониться от чувства своего долга, своего предназначения. Он был в плену этой мысли, как одержимый. Он призван – это значит: обречен. Чтобы исполнить такой подвиг, надо отдать себя, порвать все узы привычек, привязанностей, любви, презреть все чудесные соблазны мира, и ожесточить свое сердце. А это сердце было так нежно и так много любило, – и Альпы, и древность, и поэзию, и женщин, и мать, и ту Софию в холодном Петербурге. Надо самому умереть, чтобы мир мог ожить. Печерин издавна лелеял мысль о смерти. Он полюбил ее, кажется, еще в то время, когда больше всего дорожил неприкосновенностью своей мечты: тогда смерть представлялась ему единственным достойным исходом, чтобы мечта не загрязнилась; уйти из действительности – в ученую келью, или, еще лучше, в могилу! Теперь, в его новом сознании, эта мысль преобразилась: ее пассивное содержание заменилось активным. В борьбе с влечениями своего сердца он опять возжаждал смерти, как раньше – перед лицом бесстрастной действительности; но теперь смерть должна была быть уже не бегством от борьбы, а ее венцом, последней победою. И опять я не берусь сказать, как это сделалось, но всякий сейчас увидит, что так оно было.
К тому письму от 9/21 декабря Печерин приложил две рукописи: драматические сцены и поэму То, что он переживал, можно было выразить только в такой, полусокровенной форме, а не трезвыми строками письма.
Две сцены из трагедии: ВольдемарДействие происходит в Италии, в 15 столетии
Вольдемар
(Один, смотрит на часы)
Пробило десять – так! свершилось все!
И к вековому зданью предрассудков
Я первый должен факел поднести?
Зажечь пожар неистовый, в котором
Столетье ветхое сгорит? —
Постой,
Безумный юноша! что начинаешь ты?
Ты властен ли сказать огню: «здесь твой предел!»
Ты можешь ли из бурного хаоса
Могучим словом вызвать новый мир?
О, как страшно – среди моря злова
Без руля и весел плыть!
И не знать магического слова,
Чтоб стихии усмирить!
И в борении ужасном
И бессильном – волны рассекать,
К небу руки воздевать напрасно,
И в слепой пучине утопать!
Так в долине погибает,
В бурю, стая голубков:
На скалы орел взлетает
Выше молний и громов.
Мощный дух стихии заклинает,
И выходит светлый из валов;
Повелит – и возникает
Из хаоса новый ряд миров!
Зачем не суждено мне век прожить
В приюте селянина – мирном, тесном?
И в чаще сельского родного сада
Не слышать шума площади народной?
…………………………………………………….[350]
……………………………………………………
Нет! Нет! о дух сомненья! удались!
Сам Бог с младенчества меня избрал,
Да буду я вождем Его народу:
Его десница привела меня
На стогны, в жизнь кипящую столицы;
Он дум божественных открыл мне тайны,
Мне очи прояснил, да вижу я
Неправды сильных, скорбь Его народа
И переполненную меру зла —
При корне дерева лежит секира;
Созрела жатва: ангелов своих
Владыка шлет исторгнуть плевелы.
Мне ль в бездействии, тоскуя,
Как былинке прозябать? —
Нет! я Бог! миры хочу я
Разрушать и созидать!
Дайте крылья! дайте силы!
Дайте Леты мне испить,
Чтоб и дружбу, и всех милых,
И тебя, любовь, забыть!
Ринусь в дикое веков боренье!
Лавр меня победный обовьет;
Я паду – но песню искупленья
Надо мной столетье пропоет!
(комната Софии – ночь – буря)
Вольдемар и Sophie
(Начало этой сцены не сообщается вам)
………………………………………………[351]
……………………………………………….
Sophie. Но вы молчите, Вольдемар? Вы опять задумались… Будьте же веселее! – Ах, послушайте: я вам скажу новость, которая и до вас несколько касается: maman хочет, чтобы наша свадьба была скорее, и даже именно в следующее воскресенье.
Вольд. В следующее воскресенье? – Нет, Sophie! это невозможно.
Sophie. Как? Почему? Что вы хотите сказать, Вольдемар?
Вольд. Это невозможно – потому, моя милая, потому, что я должен на несколько времени расстаться с вами.
Sophie. Расстаться! Вольдемар! что вы сказали? Расстаться! понимаете ли вы это слово: расстаться?
Вольд. Но, Sophie, – важные обстоятельства – я должен уехать на несколько времени – на несколько недель – и я пришел проститься с вами.
Sophie. Вольдемар, Вольдемар – что это значит? – Боже мой! Вы стали еще бледнее – в глазах у вас смерть – я позову maman – я пошлю за доктором.
Вольд. Нет! нет! останьтесь, Sophie – мне ничего не нужно – доктор не может мне помочь.
Sophie. (после минутного молчания). Вольдемар – может быть, я угадываю вас – у вас есть тяжелое что-то на душе – вы считаете меня слабою женщиной, простою девочкою, которая знает жизнь и людей только из романов – вы думаете унизить себя, открыв мне ваши тайны – но знайте, Вольдемар, что, с первой минуты нашего знакомства, я не переставала наблюдать вас, я не переставала изучать эту гордую душу, и может быть в эту минуту понимаю вас более, нежели вы думаете. Признайтесь, Вольдемар: глубокая, тайная тоска лежит на сердце вашем – вы с горькою улыбкою смотрите на ваше скромное, почтенное звание, и тихие радости нашей любви, нашей семейственной жизни не удовлетворяют вашего сердца.
Вольд.
Моя Sophie должна понять меня!
Хотите ль вы, чтоб жизнь моя прошла,
Как звук кимвальный, как ничтожный призрак,
Как звонкий стих без толку и без смысла,
Как драма скучная с пустой развязкой?
О Боже! двадцать пять лет! и ничего не сделано для славы! Двадцать пять лет – и никакого подвига! Двадцать пять лет —
И что же я? – ничто! – ничтожный раб,
Замешанный в толпе других рабов;
Я червь, который завтра же Владыка[352],
Смеясь, раздавит тяжкою пятой!
Sophie. Прекрасно! – Вольдемар – я понимаю – я разделяю ваше благородное негодование – но чего ж хотите вы?
Вольд. Я? – Разбить эти оковы, которые связывают мне руки; разрушить этот старый мир, в котором мне душно, и вольною рукою создать себе новый мир, новое широкое поприще для широкой деятельности!
Sophie. О! Теперь для меня все ясно – к несчастию, очень ясно! Но – благородная душа! ты знаешь ли, что этот путь, на котором ты стоишь, не есть путь жизни – это путь смерти!
