Игорь Синицин - Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя
Я сразу понял, что анонимку писал кто-то из своих, из «дружных ребят» команды Андропова. Каждая фраза была точно рассчитана применительно к его ухудшающемуся характеру, в том числе и на проявлявшиеся у него все больше мнительность и подозрительность. Кроме того, некоторые факты были почерпнуты явно из «прослушки», а кто мог позволить себе подслушивать «кремлевский» аппарат и городские телефоны помощника члена политбюро? И вообще, кому из посторонних надо было вбить клин между Юрием Владимировичем и мною?
Я подумал и о том, что это, может быть, была неожиданная проверка, которые иногда любил устраивать своим сотрудникам Андропов и внимательно наблюдать при этом реакцию «подозреваемого».
Как раз в те годы ЦК КПСС принял очень правильное, но не исполнявшееся постановление о том, что анонимки аморальны и рассматривать их нельзя.
Все это за мгновение промелькнуло у меня в голове, и я решительно заявил Юрию Владимировичу, подвинув бумажку к нему, что все написанное в ней — чушь собачья.
— Ну что? — спросил он у меня, внимательно глядя в глаза. — Будем создавать комиссию по проверке?
— Воля ваша! — оскорбленным тоном сказал я ему. — Можете создавать хоть десять комиссий… А если вы не доверяете мне, то я сейчас же готов положить заявление об уходе! Тем более что листок, на котором это дерьмо написано, явно из запасов вашего секретариата…
Юрий Владимирович был несколько обескуражен. Может быть, это была только игра. Он встал, взял с рабочего стола папку с секретариатскими бумагами и принялся сравнивать анонимку с ними. Листы бумаги, на которой печатались документы секретариата КГБ, имели некую условность — они были чуть уменьшенного формата и цвета не чисто-белого, а отдававшего в слоновую кость. Так было придумано, видимо, в антишпионских целях.
— Смотри-ка, чего углядел! Ну, не кипятись, не кипятись! — сказал мне уже другим, более спокойным тоном Андропов. Он смял анонимку и швырнул ее в корзину для бумаг, стоявшую чуть поодаль. — Иди спокойно работай! Никакой комиссии создавать не будем, — твердо сказал он мне. — Но ты учти, как это выглядит в нашей жизни, — то ли у него шубу украли, то ли он шубу украл, ну его на хрен, лучше держаться от него подальше!..
В тот раз я вышел из его кабинета с горьким осадком в душе. Я не хотел даже и думать о том, что столь любимый мною человек мог так подло проверять меня или сразу поверить клеветническому навету. Да и в доносе этом, по существу, не было настоящих, «порочащих меня фактов», как писал про Штирлица Юлиан Семенов. Это было довольно мелко для Андропова, но, как я слышал потом, со временем стало учащаться по отношению к тем, кого невзлюбили Крючков, Лаптев и Карпещенко.
Вторую проверку он явно учинил мне года через полтора, когда я уже не работал у него, а был политическим обозревателем АПН. Но об этом чуть ниже. А теперь я хотел бы рассказать, как мы с ним расстались.
После эпизода с анонимкой я стал ощущать в секретариате какой-то холодок по отношению ко мне. Карпещенко ехидничал больше обычного, Пал Палыч как-то уел меня, сообщив, что я не так обрабатываю документы ЦК к заседаниям политбюро. Могущественный генерал Григоренко, сильно приблизившийся в последнее время к Андропову и бывший старым врагом моего отца, вдруг торжествующе стал посматривать на меня в приемной при случайных встречах и на совещаниях. Я относил это к тому, что он выражал мнение генеральских кругов КГБ, крайне недоброжелательных к моему «писательству». Ведь даже своего прямого начальника Цвигуна они презрительно за глаза называли «писателем». Я думал, что Григоренко со товарищи усиленно кляузничает на меня Андропову по поводу того, что я не только не прекратил писать беллетристику после первого романа, но взялся и за его продолжение. Тем самым я подтверждал, что не желаю отдавать все свое время службе шефу, а имею еще какие-то амбиции.
Я ощущал, что вокруг меня зреет интрига, но разрушить ее я не умел и не хотел, ибо для этого надо было выбрать унижение и смирение. О том, что эта интрига становится очень опасной для меня, я понял из якобы случайного высказывания в моем кабинете одного из офицеров группы «Особая папка», который ко мне, как я чувствовал, неплохо относился.
Володя М. вдруг ни с того ни с сего рассказал мне, как враждующие между собой сотрудники КГБ расправляются друг с другом. Нет, они не стреляются на дуэли из табельных пистолетов «макаров», не бьют врагу в спину кинжалом из-под плаща. Рыцари «железного Феликса» действуют чекистскими методами 1937 года. Они тихонько крадут у ненавистного им человека, при подходящем случае, служебный документ с грифом «секретно». Иногда это делают, взяв у него по якобы служебной необходимости такую бумагу почитать, и «забывают» расписаться в соответствующей амбарной книге, где она по-прежнему числится за ненавистным соперником или коллегой. Разумеется, такую операцию тщательно готовят, иногда не один месяц, но всегда с крайне плачевным для врага результатом. При первой же проверке секретчиков — хранителей бумаг оказывается, что документ «висит» не на том, кто его взял почитать, а, например, на его шефе. Сразу убиваются два зайца: человек, расписавшийся за секретную бумагу и не представивший ее из своего сейфа по первому требованию, идет под трибунал и получает несколько лет тюрьмы за утрату документа с грифом «секретно» или «совершенно секретно». За словечко «совершенно» судьи добавляют пару-тройку лет. Приговор обжалованию не подлежит.
Второй убитый заяц — это вполне конкретная вакансия, освободившаяся после ареста того, кто «утратил бдительность».
Я тогда не сразу сообразил, почему Володя рассказывает мне о такой грязной технологии чекистско-мафиозной вендетты. Понял я это лишь спустя несколько месяцев, когда ушел от Андропова подобру-поздорову. Очевидно, офицер из группы «Особая папка», который носил документы в самые высокие кабинеты на Лубянке, слышал что-то о готовящейся мне западне и решил столь неформальным способом предупредить о ней. Хотя я тогда этого и не понял, но бдительность усилил и перестал давать коллегам по секретариату даже под расписку в особой книге почитать материалы ЦК КПСС из моего сейфа. Третий звонок перед возможной драматической развязкой моей работы «под крышей» Лубянки прозвучал из уст самого Юрия Владимировича в конце февраля 1979 года. Он вызвал меня к себе в кабинет и был довольно мрачен. Место мне было предложено возле рабочего стола, за приставным столиком, что означало формальный характер беседы.
— Я хочу, чтобы ты перешел на другую работу… — без предисловий начал он сухим тоном. — На меня давят члены коллегии и некоторые генералы в связи с тем, что ты в служебное время пишешь романы…
