Николай Оцуп - Океан времени
Да, как собеседников на пир… — цитата из стихотворения Тютчева «Блажен, кто посетил сей мир»…».
…петь за ним… — за Пушкиным (строфа о «ножках» в «Евгении Онегине»).
Валерий — Брюсов.
Чтоб не измучилось дитя… — цитата из «Евгения Онегина» (гл. 1).
Гиндемит — немецкий композитор Пауль Хиндемит (1895–1963).
Мотовилов — собеседник Серафима Саровского, записавший и издавший их разговоры. …«день вечерний»… — реминисценция из стихотворения Тютчева «О как на склоне наших дней…».
Хрусталев Петр Алексеевич (Носарь Георгий Степанович; 1879–1919) — председатель Петербургского Совета в октябре 1905 г.
Painleue — Пенлеве Поль (1863–1933), французский математик, в 1917 и 1925 гг. премьер-министр. Джоберти Винченцо, (1801–1852) — вдохновитель итальянского национального движения.
…«не встретишь мертвого листа»… — из стихотворения Пушкина «В альбом Олениной».
Левинсон Андрей Яковлевич (1889–1933) — выдающийся балетный критик. Волынский (Флексер) Аким Львович (1863 1926) — балетный критик, литературовед и исследователь иудаизма. Бедный Репин! — Имеется в виду картина И. Е. Репина «Заседание Государственного совета».
Диотима. — Этим именем героини «Пира» Платона Ф. Гёльдерлин называл свою возлюбленную С. Гонтард.
Автор «Гондлы» — Н. С. Гумилев. Комаровский Василий Алексеевич (1880–1914) — граф, автор единственного сборника стихов «Первая пристань» (1913). Коковцев Дмитрий Иванович (1887–1918) — автор трех сборников стихов. Анна Горенко — А. А. Ахматова. Хмара-Барщевская Ольга Петровна — жена пасынка Иннокентия Анненского.
…Валина… — Имеется в виду Валентин Платонович Хмара-Барщевский (1895–1944), любимый внук И. Анненского.
Каменец — усадьба Анненских в Бельском уезде Смоленской губернии (ныне — Тверская область).
Годин Яков Владимирович (1887–1954) — поэт, обильно печатавшийся в массовой петербургской периодике, в 1915 г. переселившийся в деревню в Тверской губернии, чтобы жить крестьянским трудом. Злобин Владимир Ананьевич (1894–1967) — поэт и критик. На смерть Оцупа Злобин откликнулся мемуарным эскизом: «Мое первое воспоминание о Н. А. довольно смутное (их вообще немного. Несмотря на взаимную симпатию, мы встречались редко)… Какая-то комната, вечер. Кажется, это было у него. От лампы с низким абажуром полутемно. Н. А. шагает из угла в угол, читая стихотворение о каком-то укротителе, который говорит: «Ты больше не житель, ты больше не житель!» Из темного угла поэт Адуев замечает, что это можно понять как намек на черту оседлости. Потом Н. А. просят прочесть стихотворение о «маленьком эстонце», которое всем очень нравится. Н. А. читает:
Маленький эстонец,
Пуговки на лаковых ботинках
Могут твой умишко думой удосужить.
Даже генералы на цветных картинках
Одеваются гораздо хуже.
<…> В сентябре 1914 г. я встретил Оцупа в университете и не узнал. Он отрастил себе в Париже усы, которые ему не то что не шли, но совершенно его меняли. Это был не он. Вскоре он их по моему совету сбрил и, кажется, навсегда.
Среди нас он, пожалуй, был самый взрослый. Не по годам, конечно, — большинству еще не было 21-го года, — а по отсутствию столь юности свойственного легкомыслия. Он был практичен и понимал, что стихами не проживешь, — то, о чем мы тогда не думали совершенно. Этим я отнюдь не хочу сказать, что им в его сближении с кружком Гумилева и с «Цехом поэтов» в какой-либо мере руководил расчет. Нет? он просто чувствовал себя там более в своей среде, чем в нашем буйном, разноголосом кружке, относительно которого он, должно быть, решил, что ничего путного из него не выйдет. <…> Моя последняя встреча с Оцупом в России была после Октябрьской революции. Не могу сказать, чтобы я о ней вспоминал с удовольствием. Я не знаю, чем он тогда занимался. Но он жил в довольстве и в тепле. Это бросалось в глаза, особенно такому голодающему буржую, каким был я и большинство моих друзей. Причем Оцуп этим даже как будто гордился. <…>
В эмиграции Оцуп появился приблизительно одновременно со своими товарищами по «Цеху поэтов» — Георгием Ивановым и Адамовичем.
Их присутствие здесь, среди нас, было чрезвычайно важно, главным образом для подрастающего поколения. Они привезли с собой как бы воздух Петербурга, без которого, наверно, не было бы ни «Чисел», ни многого другого, что позволило нам пережить ждавшие нас здесь испытания и не потерять лицо. Но главный инициатор и вдохновитель журнала — Николай Оцуп поставил себе задачу не из легких.
Не говоря уже о материальной стороне дела, о средствах на издание, достать которые тогда было, пожалуй, не легче, чем теперь, и о связанных с этим уступках и компромиссах, идеологическая цель казалась в иные минуты недостижимой. Оцуп хотел установить преемственность между культурой петербургского периода и новым поколением, но так, чтобы усваивалась не мертвая академическая форма, а неугасимый творческий дух. Он окружил себя плеядой писателей, художников и поэтов самых разнообразных направлений от Юрия Фельзена до Бориса Поплавского. Но свою роль он не ограничивал только ролью редактора-организатора, он был и педагог. Он принадлежал к числу тех поэтов, у которых возможно поэтическое потомство.
Было у него еще и другое близкое его сердцу дело: соединение лучших представителей русской и французской культуры. <…>
В последний раз я его видел осенью 1957 г., у него в Saint Mande. Он был уже болен, и я знал, что серьезно. Мы говорили о стихах и о З. Гиппиус, которую он любил и считал замечательным поэтом. Он мне читал свои стихи об Антихристе, и я подумал, что это сейчас один из немногих, с кем можно на эту тему говорить.
Потом он пошел меня провожать. Было сыро, темно и грустно. Мы расстались у метро. После этого я встречал его мельком еще раза два. В последний раз на Rue Daru, на панихиде по Георгии Иванове. Я к нему подошел и выразил сожаление, что мы так редко видимся.
Теперь поздно! — сказал он и, махнув рукой, отошел и затерялся в толпе» (Возрождение. 1959. № 86. С. 136–140).
Адамович Георгий Викторович (1892–1974) — спустя три года после смерти Оцупа посвятил ему очерк: «С Николаем Оцупом связаны у меня воспоминания, восходящие к ранней молодости. Воспоминания почти бесчисленные, хотя и разрозненные.
Оцуп появился в Петербурге года за два до революции. Приехал он из Парижа, где учился в Сорбонне, и вызван был, если не ошибаюсь, по делам, связанным с воинской повинностью. Помню статного, крепкого, розовощекого молодого человека с чем-то спортивным в выправке, подчеркнуто вежливого и корректного, даже несколько «подтянутого». Помню и свой первый, рассеянно-небрежный вопрос, к нему обращенный:
