Владимир Алейников - Тадзимас
Да еще в самом начале восьмидесятых передал я в знаменитый «Континент» целый машинописный сборник Шатрова, отменные тексты, одно стихотворение лучше другого, втайне надеясь, что Владимир Максимов и Наташа Горбаневская проникнутся поэзией Николая – и возьмут да издадут там, у себя, на свободном Западе, отдельную книжку: речь-то, по существу, шла о спасении отечественной поэзии.
Но из присланного лидерам свободомыслия сборника шатровских шедевров была выкроена, говорят, некая подборка с указанием, что об авторе стихов редакторам журнала ничего не известно, – подборка, которую я так и не видел.
А ведь хорошо помню, как перепечатывал я шатровские тексты: на самой тонкой бумаге, в две колонки, через самый маленький интервал, густо, подряд, на обеих сторонах каждого листа, – чтобы машинопись места много не занимала, чтобы хоть ввосьмеро ее сложить можно было, чтобы провезти ее через границу легче было бы, – такая вот наивная конспирация.
И верил тоже, выходит, наивно, что там, в Париже, наши правдолюбцы и герои, с трепетом прочитав эти измятые, надорванные, но верными людьми доставленные таки по назначению листки, возликуют: жива еще русская поэзия! – и немедленно позаботятся об издании текстов, – и когда-нибудь, даст Бог, увижу я не только обширные публикации в зарубежных периодических изданиях, но и на плотной заграничной бумаге напечатанную, любовно оформленную, хорошим предисловием сопровожденную – книгу Шатрова.
Нет, и там не поняли! И там, наверное, были «другие интересы».
Знать, не судьба была выйти шатровской книге в те годы на Западе.
Не листали эту книгу нашедшие себе там приют наши правозащитники, не проливались на эти страницы скупые слезы старых эмигрантов, не твердили шатровские строки наизусть незаметно подросшие на чужбине дети покинувших родину ранее жадных до чтения московских и питерских интеллигентов, этих кухонных фрондеров и спорщиков.
А ведь смотрите – вот хотя бы, стихотворение пятьдесят девятого года:
– Дух отлетел от песнопенья, и стих предстал набором слов. Фальшивое сердцебиенье не кружит срубленных голов. Гильотинированы звуки, их интонация мертва. И в деревянном перестуке глухие рифмы, как дрова. Кто из кремня добудет искру? Разорванную свяжет нить? Опустится на землю к риску глаголом трупы оживить? Какой Христос, какой Мессия, отринув страх, покроет стыд? Развяжет твой язык, Россия, казненных позвонки сростит?!
Или это, написанное в пятьдесят четвертом году, стихотворение:
– Проходит жизнь – и ни просвета, ни проблеска в моей судьбе. О, что мне делать? Посоветуй – я верю только лишь тебе… Зачем ты отпустила душу на странствия в чужом краю, где море затопило сушу, как горе Родину мою…
Кто из русских поэтов в глухие сороковые и пятидесятые годы писал стихи такого уровня? А у Шатрова их – множество.
Почему же тексты Шатрова не нашли пристанища на страницах зарубежных и отечественных изданий, где, казалось бы, им-то сам Бог быть велел? Нет ответа на вопрос. Пусть лучше грустная ирония поэта замаскирует боль:
– Переименуйте «Правду» в «Истину», будет та же самая газета. Мы живем в стране такой таинственной, что не рассказать и по секрету. Тут поэты пишут заявления, а прозаики строчат доносы… И одни непризнанные гении задают дурацкие вопросы.
Вот уже несколько лет я довольно редко бываю в Москве. Живу в стороне от хаоса и бреда, не желаю в нем участвовать. Стихи Шатрова – всегда со мной: и в памяти, и в машинописи.
В кои-то веки недавно отправился я в московские редакции. Сами кое-откуда звонили, жаловались на нехватку хороших материалов. Снова рассказывал о Шатрове – редакторы делали большие глаза. Впервые слышат. Или краем уха что-то слышали, в лучшем случае. Пришлось объяснять чуть ли не на пальцах…
Да, особенные, ни на что не похожие нынче времена! Не застой. И не безвременье. Нынче – междувременье. Ни то, ни се.
Самое употребительное выражение сейчас в России – « как бы ».
На стыке двух эпох, двух столетий, – как бы время.
Как бы человеческие отношения. Как бы свобода. Как бы интерес к своей литературе. Как бы журналы, как бы издательства, в которых как бы знают своих лучших поэтов и как бы хотят их публиковать.
Как совершенно точно сформулировал в одной своей статье Александр Величанский, настали циничные и меркантильные времена «воинствующей недопоэзии», «когда новое сознание развивается за счет чужих достижений и ошибок, удостоившихся, кстати, лишь высокомерной неблагодарности от новых работных людей поэтической славы».
Об этих «работных людях», три четверти коих натуральные нелюди, сказать можно только по-одесски: «как вспомню, так вздрогну». Два-три раза случайно увидев их, я действительно без содрогания о них говорить не могу. Кучкующаяся и тусующаяся литературная шваль, хорошо соображающая, что в стаде им находиться проще и надежнее, чем существовать поодиночке, шестерки, которых мы, старая гвардия, раньше, что называется, в упор не видели, – законодатели веяний и мод, желанные гости везде и всюду. Включишь телевизор – знакомая хитрая физиономия. Откроешь журнал – опять та же гоп-компания. Паразитирующие на живом древе отечественной литературы, эти вампиры мелкого пошиба, монстры и недоучки еще и плодят себе подобных, еще и сбивают с толку зеленую молодежь, которая это их чтиво принимает за чистую монету! Об одном из таких ныне преуспевающих тусовщиков-уродцев покойный Величанский как-то с тихой яростью сказал: «Как увидишь, так только одного хочется – в морду дать!» Да, каждому времени – свои песни. Бесы разгулялись вовсю. Зачем им Шатров? Зачем им Губанов? Зачем им Величанский? Это – здоровое, подлинное. Ну, разве заглянуть в тексты, подпитаться живой кровью. И забыть, до следующего раза, когда потребуется подпитка. Сделать вид, что нет таких поэтов. Иначе ведь наконец поймут, кто они сами, из какого теста. Но некогда об этом думать, пора на шабаш. Вот и кривляется «густопсовая сволочь», по выражению Мандельштама, «пишет и пишет». Надо быть на виду. Чтобы говорили. Неважно что именно. Важно, чтобы говорили.
Как-то в ПЕН-клубе вполне серьезные люди, давние мои знакомые, все в годах, седые, вдруг начали меня учить жить, объяснять, что жизнь нынче сложна, и постоянно напоминать о себе, появляться на людях, тусоваться – просто необходимо, иначе забудут или, в лучшем случае, будут блаженным считать.
– Вот и хорошо, – сказал я моим доброжелателям, – пусть меня считают блаженным. Тусоваться мне просто некогда, и охоты нет никакой. Я работаю.
Полагаю, что Шатров, будь он жив, ответил бы так же. И Губанов. И Величанский. Только эти двое – еще и порезче!
