Георгий Бердников - Чехов
Эта фраза — "все останется по-старому" — тоже таила в себе скрытый драматический смысл. Отношения Антона Павловича и Ольги Леонардовны развивались на глазах у Евгении Яковлевны и Марии Павловны, и Чехов видел, что воспринимают этот роман мать и сестра весьма ревниво. Когда Антон Павлович звал Ольгу Леонардовну после петербургских гастролей приехать в Ялту, а она отказывалась, то смущала ее не только и не столько ложность ее положения вообще. В первую очередь она думала о сложности ее положения именно в доме Чехова. Мы видели, сразу после своего июльского пребывания на Белой даче, Ольга Леонардовна вспоминала о радостных сторонах их встречи, но вот теперь из ее писем выясняется, что далеко не все было тогда безоблачно. 9 марта она пишет Антону Павловичу: "Опять скрываться, опять страдания матери, прятки, мне это, право, тяжело, поверь мне". 21 марта: "Я устала от этого скрывания, мне тяжело это очень, поверь мне. Опять видеть страдания твоей матери, недоумевающее лицо Маши — это ужасно! Я ведь у вас между двух огней".
Надо думать, эта сложность сохранилась и в последний приезд Ольги Леонардовны. Видимо, поэтому и не стал Чехов удерживать ее, когда она собралась ехать в Москву с Марией Павловной. И вот теперь надо было разрубить и этот драматический узел. Антон Павлович попробовал как-то подготовить Марию Павловну. 20 мая, сообщая ей о заключении доктора Щуровского и о его рекомендации ехать на кумыс, он тут же писал: "Уж я не знаю, что мне делать, как быть. Ехать одному скучно, жить на кумысе скучно, а везти с собой кого-нибудь было бы эгоистично и потому неприятно. Женился бы, да нет при мне документов, все в Ялте, в столе".
Мария Павловна без труда догадалась, о ком идет речь, и ответила весьма решительно: "Теперь позволь мне высказать свое мнение насчет твоей женитьбы. Для меня лично свадебная процедура ужасна! Да и для тебя эти лишние волнения ни к чему. Если тебя любят, то тебя не бросят, и жертвы тут никакой нет, эгоизма с твоей стороны тоже нет и малейшего. Как это тебе могло прийти в голову? Какой эгоизм?! Окрутиться же всегда успеешь. Так и передай твоей Книпшиц". Впрочем, далее уверенность покидала Марию Павловну, и она писала: "Во всяком случае, действуй по своему усмотрению, быть может, я и пристрастна в данном случае".
Это письмо было написано накануне свадьбы брата. Мария Павловна узнала об этом на следующий день из его телеграммы. Найти в себе душевные силы для нового письма удалось ей не сразу. Наконец 28 мая она пишет: "Хожу я и все думаю, думаю без конца. Мысли у меня толкают одна другую. Так мне жутко, что ты вдруг женат! Конечно, я знала, что Оля, рано или поздно, сделается для тебя близким человеком, но факт, что ты повенчан, как-то сразу взбудоражил все мое существо, заставил думать и о тебе, и о себе, и о наших будущих отношениях с Олей. И вдруг они изменятся к худшему, как я этого боюсь… Я чувствую себя одинокой более, чем когда-либо". И далее о том, что злого чувства у нее нет, она любит его еще больше, чем прежде, а вот в новых чувствах к Ольге Леонардовне разобраться не может.
Через два дня было написано письмо Книппер, которое начиналось так: "Ну, милая моя Олечка, тебе только одной удалось окрутить моего брата!" Мария Павловна была уже спокойней, и ее старания теперь сводились к тому, чтобы объяснить свои волнения беспокойством по поводу того, как дальше сложатся их отношения с Ольгой Леонардовной. При этом, правда, Мария Павловна писала так: "Но как я страдала, если бы ты знала, моя дорогая! Что, если наши отношения изменятся к худшему, — теперь все зависит от тебя. И вдруг ты будешь Наташей из "Трех сестер"! Я тебя тогда задушу собственноручно". Упоминание о Наташе было, конечно, более чем неожиданно, но все же буря утихала. Заканчивалось письмо так: "Ну, будь здорова, моя новая сестрица, целую тебя очень крепко и надеюсь, что ты будешь для меня тем же, чем была".
Получив это письмо, Ольга Леонардовна ответила ей: "Если бы ты знала, милая моя Машечка, какой гнет ты сняла у меня с души своим письмом. Я просто не знала, что думать после твоего письма к Антону. Я все перестала понимать. Сразу так вскипела, что хотела накатать тебе сгоряча письмо здоровое, но, спасибо, Антон остановил меня. Он сам очень расстроился твоим письмом и ничего не понимал. Ты бы, наверное, не написала такого письма, если бы знала, как огорчишь его. Ну, довольно об этом. Сегодняшнее письмо успокоило нас".
Этот всплеск чувств, в первую очередь Марии Павловны (Евгения Яковлевна после первой острой реакции быстро успокоилась, быстро привыкла к мысли, что ее Антоша женат), нет сомнения, дорого дался Ольге Леонардовне. Все это было ей особенно больно, так как они ведь по-настоящему сдружились к этому времени с Марией Павловной. Во всяком случае, письма Ольги Леонардовны не только к Марии Павловне, но и к Чехову свидетельствуют, что она действительно привязалась к ней; всегда писала и упоминала о ней с чувством не только уважения, но и любви. Ведь она-то помнила об этом. Помнила Ольга Леонардовна также и о том, что всегда в письмах своих к Антону Павловичу за границу просила его не забывать писать домой, а после приезда в Ялту советовала не раздражаться, быть мягче с матерью. И сразу после свадьбы, еще не зная реакции Марии Павловны, писала ей искренние, милые, хорошие письма.
Но что делать, — их положение в сложившейся ситуации было слишком неравным. Суть этой ситуации весьма точно определила сама Мария Павловна в письме к Чехову 16 июня. Объясняя то состояние, в котором она находилась, получив известие о бракосочетании, Мария Павловна, в частности, писала: "Если бы ты женился на другой, а не на Книпшиц, то, вероятно, я ничего но писала бы тебе, а уже ненавидела бы твою жену". И тут же: "Оля мне сама рассказывала, как ей трудно было пережить женитьбу своего старшего брата, и, мне кажется, она скорее всего могла понять мое состояние и не бранить меня".
Однако постепенно страсти улеглись. Конец лета все они провели в Ялте. Но как ни трудно было жене и сестре, труднее всего было, конечно, Антону Павловичу, который действительно оказывался между двух огней, вынужден был успокаивать и одного и другого близкого ему человека. Причем применительно к сестре и матери его основным аргументом и была эта сразу найденная им формула — все останется по-старому, — как жили, так и будем жить дальше. Вновь ведь горькая ирония судьбы! То, что составляло драму его последующей семейной жизни — необходимость жить с женой врозь — оказывалось лучшим средством для успокоения сестры и матери. Впрочем, подлинный драматизм этих утешительных слов понимал в то время, видимо, лишь он один.
Начиналась новая, семейная жизнь писателя. Она заведомо не сулила ему безмятежного покоя и счастья. Счастье, которое он выбрал, было трудным. Он понимал, что здоровье его станет неуклонно ухудшаться и что это будет неизбежно приковывать его к Ялте, из которой его столь же неизбежно будет тянуть в Москву, и — чем сильнее, тем прочнее он будет к Ялте привязан. Понимал он и то, что семейная жизнь врозь будет неизбежно вызывать не только горечь разлук, но и связанные с ними осложнения в их отношениях — какие-то недопонимания и недоразумения. В этом он уже убедился на опыте. Видел и то, что избежать этих разлук невозможно. Он знал, что такое жизнь в отрыве от привычной среды, жизнь в роли невольного ссыльного, и, конечно, не мог пойти на то, чтобы уготовить такую судьбу и жене.
