Светлана Бондаренко - Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991
Я незаметно осматривался — как-никак впервые в жилище такого известного писателя. Поразило, что была квартира обычной, типовой — с крохотной прихожей, где мог поместиться только один такой крупный мужчина, как АН. Мы прошли в комнату, очевидно, кабинет АН. Письменный стол, пара стульев, тахта, книжный шкаф, как я мог понять, с отечественными и зарубежными изданиями АБС. Меня удивила спартанская скромность обстановки, боюсь сказать, обычная советская нищета, хотя сам дом по проспекту Вернадского считался по тем временам вполне престижным.
АН был в домашнем: спортивные брюки, попросту говоря треники, причем изрядно растянутые, клетчатая рубашка темно-красных тонов, домашние тапочки, скорее шлепанцы, довольно стоптанные, поношенные. И при этом весь облик АН можно было охарактеризовать одним словом: величественный. Высокий, двигавшийся, несмотря на грузность, сравнительно легко. Богатырский разворот плеч, гордая посадка головы, густая седая шевелюра. Низкий красивый голос, в котором слышались и властность, и доброта.
До редакторской работы с АН у меня за плечами были только годы службы в журнале «Химия и жизнь». Там был принят авторитарный стиль редактирования: наши авторы в большинстве своем были прекрасными специалистами в разных отраслях знаний, но писали, прямо скажем, так себе. Понимая это, они редко спорили с редактором. И вот впервые в жизни я столкнулся с совершенно иным автором.
Разумеется, я понимал, что здесь неуместны даже мелкие редакторские придирки, но мой карандаш то и дело шкодливо лез в текст классиков. Не на того напал! Аркадий Натанович отметал все мои замечания по тексту и даже не хотел их обсуждать. Только раз, кажется, скрепя сердце он принял какую-то мою малозначительную правку.
Прошло 45 минут работы, когда АН вдруг сказал: «Перерыв» — и достал из шкафа початую бутылку коньяка, два классических граненых стакана и кулек каких-то конфет, вроде помадки. Налил ровно по полстакана и сказал: «За успех нашей работы!» Мы выпили, заели конфеткой, перекурили. И продолжили работать. Через 45 минут процедура повторилась: полстакана, конфетка, перекур. После часов четырех работы я почувствовал, что все вокруг плывет. АН, напротив, был бодр и вполне работоспособен, но понял, что его редактор уже далек от своей лучшей формы и великодушно предложил на сегодня работу завершить. И я на неверных ногах побрел домой.
Работа над «Отелем», а потом после ее завершения над «Тучей» продолжалась дней десять — и все в том же ритме. Утром я приходил к АН, мы 45 минут вкалывали, потом опорожняли свои граненые стаканы — и продолжали редактировать. Однажды перед очередным коньяк-брейком, когда классик полез в шкаф за бутылкой, я спросил: «АН, а почему вы делаете перерывы ровно по истечении академического часа?» Он ненадолго задумался, потом на лице его появилось удивление. «Ты говоришь, 45 минут? — задумчиво спросил он, разливая очередную дозу. — Интересно…» И поднял стакан.
Ой как не хочу быть отнесенным к породе «воспоминальщиков», которые вытаскивают тот или иной эпизод своего общения с великим человеком, выпячивают близкие отношения с ним. В общем, моя короткая редакторская работа с Аркадием Натановичем для него и впрямь была малозначительным эпизодом, для меня же осталась дорогим воспоминанием. И когда я рассказываю о наших с ним коньяк-брейках, не делаю никаких обобщений — пил ли АН или не пил, много или мало. Не знаю. Думаю, просто ему в то время надо было держать себя в тонусе, что он и делал каждый академический час…
А вообще более жесткого и неуступчивого автора, дорожащего каждой буквой своего текста, мне как редактору встречать не приходилось. Аркадий Натанович управлял мною, командовал мною, можно сказать, дирижировал процессом редактирования, с непередаваемой интонацией произнося или выкрикивая мое имя. Его «М-и-ш-ш-ш-а!» выражало весь спектр чувств: протест, несогласие, упрямство, порой раздражение, а то — крайне редко — лестную для меня похвалу. В работе АН не позволял никаких отвлечений, но после нее становился старомодно учтив и политесен. Трогательно провожал меня до лифта, желал всего хорошего.
При каждой новой встрече он поражал меня, как и в первый раз, своим величием — трудно подобрать другое слово, чтобы определить впечатление от его облика, в котором доминировала какая-то, я бы сказал, грозная доброта, хотя в повседневном бытовом общении он был застенчив, даже как-то беззащитен, абсолютно лишен малейшего пафоса, поразительно скромен, непритязателен. Перед глазами стоптанные домашние тапочки, в которых ходил один из самых значительных русских писателей второй половины XX века.
Изданию «Опоздавших к лету» Андрея Лазарчука предшествует предисловие АБС.
АБС. [предисловие]Война отвратительна. Любая война, ибо это есть противоестественное состояние человеческих отношений.
Даже война справедливая — за свободу и независимость страны, против жестокого и бесчестного врага, — даже такая война остается страшным слепым Молохом, пожирающим жизни и души, убивающим в людях разум и справедливость. Это потом — в газетах и бездарных романах — война предстает красивой, героической, привлекательной и увлекательной. В натуре же она всегда — вонь, страх, хроническое недосыпание, грязь, озлобление и — смерть, каждый день чья-нибудь смерть, и первыми гибнут самые лучшие, самые добрые, самые чистые и благородные…
«Война есть продолжение политики иными средствами». Увы. Но правильнее было бы добавить: «грязной политики», «подлой политики», «бездарной и бездушной политики». Ибо честная и разумная политика войны не порождает.
Андрей Лазарчук написал о войне, которой никогда не было. И в то же самое время он написал о всех войнах сразу, но в первую очередь о войнах второй половины XX века со всеми их онерами — особенной лживостью и жестокостью, богатой идеологической оснащенностью, повышенной бессмысленностью и бездарностью. Корея, Вьетнам, Афганистан, Ближний Восток, Индостанский полуостров, Персидский залив… Сколько крови, сколько горя, сколько красивых слов, зовущих убивать; могилы, руины городов, руины человеческих душ — и для чего? Кто-нибудь стал счастливее после этого? Лучше? Добрее? Умнее? Хоть кому-нибудь стало после этого легче жить?.. Кто победил? И кого?
Герои Лазарчука, обливаясь потом и кровью, строят мост, дабы одержать победу — над кем? Или, может быть, над чем? Над разумом. Над жизнью. Но ведь победа над разумом — это безумие. А победа над жизнью — это смерть.
Кажется, на склоне века мы стали понимать эти простые и горькие истины. Кажется, герои Лазарчука готовы превратить мост войны в мост мира…
