Николай Ховрин - Балтийцы идут на штурм! (c иллюстрациями)
[43]
хотелось, чтобы и дети его носили дворянское звание. Но для этого нужно было, чтобы и жена его была из дворянского сословия. А так как супруга Сафронова происходила не из привилегированного класса, то честолюбивый подпоручик написал на имя Вирена рапорт с просьбой разрешить ему развод.
Вирен, насколько мне известно, отклонил его просьбу.
Ротный командир ничем не отличался от своих коллег-офицеров в жестокости и самодурстве. Он частенько заходил по вечерам к нам в четвертый взвод, чтобы поговорить «на умные темы». Сафронов присаживался на матросскую койку и, поманив кого-нибудь пальцем, спрашивал:
— А ну-ка, братец, скажи, что такое зенита? Не знаешь? А об обрите что-нибудь слыхал?
Подпоручик имел в виду зенит и орбиту. Не получив ответа, он самодовольно улыбался и уходил радостный, считая, что утвердил свое умственное превосходство.
Вечером, перед сном, нас собирали в углу помещения, где висела икона, и заставляли петь «Отче наш», «Богородицу», «Спаси, господи, люди твоя». На эту процедуру являлись ротный и полуротный командиры. Они ходили между нами и время от времени наклонялись то к одному, то к другому. Так они проверяли, достаточно ли громко поют молитвы матросы.
Ненавидели экипажных офицеров люто. И стоит ли удивляться тому, что во время Февральской революции Стронского и других ротных командиров восставшие застрелили в первую очередь.
Несмотря на всю тяжесть режима в 1-м Балтийском флотском экипаже, больше всего угнетали нас не свирепые порядки, а то, что мы находились под замком. Вести с воли к нам просачивались с большим трудом. Все же мы знали, что подпольная организация Кронштадта продолжает действовать, и довольно активно. Осенью 1916 года охранка произвела новые аресты, но и на этот раз ей не удалось разгромить подполье. В Кронштадте находился мой друг с «Павла I» Федя Дмитриев, направленный на учебу в машинную школу. Он сообщил, что на «Павле» все в порядке, товарищи помогают, чем могут, моей семье. Я очень хотел встретиться с ним, но это оказалось невозможным.
Во флотском экипаже мы задержались недолго. Все тринадцать «оправданных» были переведены в плавучую казарму, как она называлась официально. На деле же это
[44]
была настоящая тюрьма с соответствующими порядками. Под нее приспособили старое судно с деревянной обшивкой, построенное в переходный период между парусным и паровым флотом. Оно могло двигаться как с помощью винта, так и ветра. В кормовой части имелся специальный колодец. Через него водолаз добирался до винта и снимал его, если надо было перейти на парусный ход.
К тому времени, когда нас перевели на эту допотопную посудину, она давно уже забыла, как выглядит открытое море. С судна были сняты механизмы и рангоут с такелажем. Средняя часть была перекрыта досками, образующими нечто вроде крыши. Внутри стоял небольшой котел системы Шухова для отопления, встроены нары. Народу здесь было порядком — до сотни человек. В большинстве это были матросы с крейсера «Аскольд», присланные сюда из французского порта Тулон. На их истории остановлюсь подробнее.
Накануне первой мировой войны крейсер «Аскольд» находился во Владивостоке. Русское правительство договорилось с союзниками о том, что он будет нести боевую службу в Индийском океане, охраняя союзные суда от немецких рейдеров. Но потом «Аскольд» перевели в Средиземное море, где он действовал совместно с английскими и французскими кораблями. После полутора лет почти непрерывного плавания «Аскольд» встал на ремонт в Тулоне.
Между матросами и командирами сложились тогда весьма натянутые отношения, которые объяснялись жесткими порядками и бесчеловечным отношением к команде со стороны некоторых офицеров, и особенно инженер-механика Петерсона. В это время в Тулоне появился некий Виндинг-Гарин — русский подданный, служивший во французской армии. С его слов командованию «Аскольда» стало известно, что на корабле готовится восстание и команда якобы запаслась револьверами и винтовками. Это была чистейшей воды провокация. Дважды проведенные обыски показали, что у матросов вовсе нет оружия. На этом дело могло бы и закончиться. Но в ночь на 21 августа 1916 года под офицерским помещением в пороховом погребе «Аскольда» раздался взрыв. Немедленно начатое расследование показало, что был взорван патрон 75-миллиметрового снаряда. Из Петрограда пришла депеша: во что бы то ни стало разыскать виновных. Следствие установило, что в момент взрыва все матросы спали на своих местах. Было также доказано, что взрыв произведен с точным расчетом, чтобы не сдетонировали боеприпасы корабля. Приглашенные на «Аскольд»
[45]
французские эксперты заявили, что так подготовить взрыв можно было только при участии офицеров. Короче говоря, все данные свидетельствовали о провокации.
Но эти факты не были приняты во внимание. Суд, устроенный тут же, на корабле, признал виновными матросов. На рассвете 15 сентября четверых русских моряков расстреляли во французском форту Мальбуск. Около ста человек списали с корабля и отправили в Россию. Почти все из них попали в плавучую тюрьму.
Они рассказали нам, что подозревают в провокации инженер-механика Петерсона. Однако прямых доказательств против него нет. Среди аскольдовцев было несколько большевистски настроенных товарищей, знакомых с нелегальной литературой. Но в массе своей прибывшие из Тулона были далеки от политики и до ареста не интересовались ею. Впоследствии многие из этих моряков связали свою судьбу с партией большевиков, участвовали в Октябрьской революции, сражались на фронтах гражданской войны.
Жизнь наша здесь была однообразной. Поднимали нас ни свет ни заря. Начиналась уборка. Воду из-за борта качали ручной помпой. Потом всех выстраивали на корме, пересчитывали и под конвоем вели в порт на работу. Чаще всего нас заставляли засыпать ямы и выбоины. Матросы впрягались в телегу, у кочегарки нагружали ее шлаком, затем тащили к местам, которые надо было выравнивать. Иногда нас посылали во двор Адмиралтейства Петра I. Тут мы перетаскивали тяжелое листовое железо. Через день-два нам приказывали эти же листы перенести на прежнее место. Это было откровенным издевательством.
Наступили холода, началась осенняя слякоть, а у нас худая обувь. Как-то я попробовал обратиться к помощнику начальника тюрьмы флотскому кондуктору Денисову. Этот рыжий детина, приложив ладонь к уху и скаля зубы, переспросил:
— Что? Не слышу, говори громче!
Глянув на наглую морду тюремщика, я понял, что просить его о чем-либо нет смысла, и ушел.
