Александр Нилин - Стрельцов. Человек без локтей
И дальше были матчи великолепные и матчи, откровенно им проваленные, но отчего-то тоже памятные и важные для понимания и Стрельцова, и его зрителя, щедро вознаграждаемого за терпение.
Но среди вихря впечатлений для себя эгоцентрически выделяю стрельцовскую игру против «Спартака» в самом начале олимпийского сезона. «Торпедо» еще не турнирными достижениями, но классом своих лидеров Иванова и Стрельцова бросало вызов и «Динамо», и «Спартаку». Игры суперклубов с командой двух восходящих звезд-форвардов превращались в долгожданное событие для знатоков и гурманов.
Тогда играли с пятью нападающими. И все пять форвардов «Спартака» без проблем претендовали на основной состав олимпийской сборной, нацеленной на Мельбурн.
Но это был день торпедовской атаки. Точнее, бенефис Стрельцова, при том, что и Валентин Иванов, как всегда, изобретал, комбинировал, исполнял, завершал, словом, действовал в своем стиле. Эдик, однако, затерзал, затиранил, запугал стойких спартаковских защитников до того, что на внимание к стрельцовским партнерам их не хватало. Эдуард не забил «Спартаку» ни одного из двух безответных мячей. Тем не менее говорили после матча только о нем, его одного превозносили, забыв про самоотверженный труд одноклубников.
Персонально против Стрельцова играл герой исторического матча советской сборной с ФРГ Анатолий Маслёнкин. На разборе игры Николай Петрович Старостин попенял ему: «Посмотри, Толя, как грамотно сыграл Борис Хренов против нашего Симоняна — и опережал при приеме мяча, и вообще…» Маслёнкин перебил основателя клуба: «Да против Никиты я бы тоже сыграл». Чем, естественно, возмутил центрфорварда, напомнившего, что на тренировках в Тарасовке в «двусторонках» Маслёнкин не так уж часто с ним справлялся…
Но я все к тому веду, не сказав сразу для поддержания интриги, что «Торпедо» встречалось со «Спартаком» именно 2 мая. Нет, традицию продолжали нарушать — и 1 мая Москва увидела первый для себя календарный матч начавшегося сезона — «Динамо», кстати, с ЦДСА. Но во всем вкусе ощущения футбол в столице открылся стрельцовской игрой.
Хемингуэй вошел у нас в моду несколько позднее, ближе к шестидесятым. Поэтому про то, что праздник может быть — при сильном желании и, конечно, возможностях — с тобою всегда, я узнал, простите, из творчества Эдуарда Стрельцова, который вернул мне 2 мая. Правда, в дальнейшей моей жизни этот праздник не повторился — и не жил я больше никогда по футбольному календарю. Но верю, что праздник, равновеликий предвкушению праздника, возможен. И кому-то еще предстоит…
Стрельцов открыл сезон пятьдесят шестого года, завершившийся поздней осенью победой в Мельбурне.
8В рассказе Батанова о том, как тащил на себе Стрельцов киевлянина Голубева чуть ли не полполя — после чего Борис всю жизнь отдает Эдику предпочтение перед Пеле, — без всякого выражения произнесена была фраза о том, что попавший все-таки в штангу мяч превратил в гол Иванов.
Уточнение, однако, во всех смыслах весьма существенное.
Стрельцову бы, вполне возможно, и простили незабитый гол за испытанное потрясение от мощного продвижения его к воротам. А Иванов обязан забивать — с него иной, без каких бы то ни было любовных послаблений, спрос.
Но я не представляю теперь переложения судьбы и жизни Стрельцова на драматургические колеи сюжета без непременного поиска соучастия в судьбе этой и жизни Валентина Иванова, чья собственная история кому-то, может быть, и кажется обедненной отсутствием тех катастрофических перепадов, какие узнал в отношении к себе властей и части публики Эдик, при том, что свой счет, особенно к публике, мог бы предъявить и его великий партнер.
Не уверен, что жизнь Стрельцова на протяжении всего пути смотрелась бы так неослабевающе остросюжетно, не возникни занимающей всех параллели с Ивановым. И, очевидно, параллель увлекает некоторых из нас больше, чем пересечение…
На фуршете, организованном после открытия памятника Стрельцову при входе на стадион его имени, Валентин Козьмич отсутствовал, хотя на церемонию открытия пришел, чем привлек повышенное внимание журналистов разных поколений, одинаково взиравших на него как на реликт. Я вообще заметил, что Иванов из всех ветеранов своей поры наиболее узнаваем — вероятно, внешнему забвению отчасти воспрепятствовала активность бывшего партнера Стрельцова на тренерской скамейке, растиражированная телеоператорами. Да и сохранился Кузьма совсем неплохо, чуть располнел, а все же выглядит молодо и браво. Но отсутствие Иванова не осталось незамеченным группой торпедовских футболистов, выступавших с ним в середине шестидесятых (я оказался у банкетного стола рядом с ними), причем вызвало немедленный отклик-комментарий. «А Кузьмы нет?» — оглядел зал один из этих несправедливо, в общем, позабытых господ. «А разве надо объяснять — почему?» — с иронически сочувственной улыбкой проговорил другой, сделавший карьеру на несколько неожиданном для полузащитника дипломатическом поприще. Из его недоговоренности посвященным следовало понять, что Валентину Козьмичу нелегко перенести посмертный триумф Эдика, превратившегося в монумент.
Но сами того, наверное, не сознавая, подшучивающие над кажущейся слабостью Иванова, они высказывали тем самым наивысший комплимент: кто же, кроме него, мог позволить себе пусть и ревниво-ранимо, но соотнести себя с натурой для изваяния, кто же еще достоин соседствовать с ним в футбольной истории — пусть и не вполне, как показало беспощадное время, конкурентоспособно?
Когда Эдик пришел в команду, двадцатилетний Иванов уже занимал в ней положение — и мог бы надуться высокомерно, выказывать свое старшинство и подчеркивать свою принадлежность к группе ведущих игроков. Но — к чести Кузьмы — он сразу разглядел Стрельцова. И я думаю, что поверил не только чутью тренера Маслова, но и своему игроковскому — в первую очередь. В сближении с Эдиком, которому не стукнуло и семнадцати, была наверняка и высокая корысть. Он разглядел в нем прежде всего необходимого себе партнера.
Но разве наилучшие партнеры становятся друзьями?
Обычно совсем наоборот.
В сороковые годы, кроме футбольного бума, был и волейбольный. Увлечение волейболом представлялось повальным. И волейбольные звезды не уступали в популярности звездам футбола. Со всех уст почитателей этой игры не сходили имена Щагина и Якушева — некий аналог футбольных Боброва и Федотова. Они оба выступали за клуб «Динамо» и за сборную страны. Щагин рассказывал, что на площадке они друг для друга превращались в Лешеньку и Володичку — и не было для них в игре любимее партнера. Но вне площадки, кроме ритуальных выпивок всей командой в дни побед, ничего их не соединяло. Более того, команда распадалась в быту на группировки, возглавляемые одна — Щагиным, а другая — Якушевым.
