Юрий Шахбазян - Амбарцумян
Больших, очень больших трудов стоило Тагианосяну успокоить ученическую массу. Он решил: "Надо поместить его вне Института, ибо без разрешения начальства нельзя его оставлять в стенах Института…" Решили вызвать заведующего Каспаровским приютом, помещавшимся тут же, недалеко. Он явился, но заявил, что нет возможности поместить меня в приют. Однако он взялся устроить меня в другом месте. Вместе с тем Тагианосян и ученики 8-го класса обязались на следующий день доложить о случившемся директору Института и просить о приёме. Совершенно успокоенный, я ушёл с заведующим приютом.
В местной армянской церкви работал звонарём некий Карапет. У него-то и поместили меня. Он принял меня, как Богом посланного, родного сына. У него я жил дней 10 в ожидании, что меня вызовут. Но не тут-то было. Доклад директору не был сделан. Я сильно нервничал, метался из стороны в сторону. Карапет быстро понял причину моей тревоги. И вот однажды он предложил: "Не лучше ли было бы самому представиться директору Института с просьбой?" Это предложение разрешило всё. Утром Карапет повёл меня и указал местожительство директора.
Лазаревский институт восточных языков, состоявший из трёх лицейских курсов, где преподавались восточные языки, и гимназического отделения, представлял собой выдающееся, крупное общественно-культурное учреждение, основанное армянином Лазаревым в начале XIX века — учреждение, сыгравшее весьма значительную роль в деле изучения и распространения армянской культуры и языка. Наряду с предметами гимназического курса здесь основательно изучались история и язык армянского народа. В Институте обучались, главным образом, дети армян.
В 1897 году директором Института был известный учёный, профессор Московского университета Всеволод Фёдорович Миллер — выдающийся языковед и филолог, учёный с большим именем. Он удачно соединял в себе исследователя по санскритологии, мифологии, иранистике, осетиноведению, кавказоведению, этнографии и фольклору, русскому языку и словесности.
Именно к нему и направился я. Миллер жил в здании Института. Когда я пришёл, подъезд был открыт. Тут меня встретила некая громадина — швейцар гигантского телосложения, с ужасно грозным взглядом.
Я робко подошёл к нему и спросил: "Можно к дрректору Института?" Швейцар грозно посмотрел и протрубил басом: "Вон убирайся! Какой дрректор?" Но я не унялся и решил попытаться ещё раз. Минут через двадцать я вновь подошёл и умоляющим голосом попросил: "Дядя! Разреши мне подняться к дрректору!" Увидев повторное покушение, он грозно посмотрел на свою жертву и ужасно зарычал: "Убирайся вон, мерзкий негодяй, а то растопчу тебя ногами!" Я быстро отошёл в сторону и решил, что здесь нужна хитрость и что открыто пробраться совершенно невозможно.
"Ведь не всё время это чудовище должно торчать здесь, у дверей, — думал я, — он неизбежно должен отлучаться… Вот тогда и нужно проникнуть в квартиру". К счастью, удобный случай не заставил себя ждать… Сыновья Миллера, студенты, спустились по лестнице, намереваясь уйти из дому. Немедленно же гигант-швейцар занялся подачей им шуб, калош и т. д. В это же время я, улучив момент, быстро, стрелой помчался вверх по лестнице и прямо вошёл в гостиную Миллера. Между тем гигант-швейцар, выпроводив сыновей директора, гневно, бешено, с пеной на устах прибежал за мной. Он грозно схватил меня, желая вышвырнуть вон. Но я, крепко зацепившись за диван, кричал: "Не уйду! Не смей меня трогать! Я хочу видеть дрректора!.."
Поднялся шум, и из смежной комнаты показалась весьма солидная, добрая на вид женщина. Это была жена Всеволода Фёдоровича. Увидев картину борьбы, она повелительно произнесла: "Что такое? В чём дело? Что случилось, Иван?" И прежде, чем гигант Иван успел доложить, заговорил я:
— Я дрректора хочу… Учиться я хочу! Неужели нельзя?.. Дама гневно посмотрела на швейцара и приказала:
— Как ты посмел обидеть мальчика? Не смей впредь этого делать!
Швейцар, этот грозный гигант, который показался мне непреодолимым и всесильным чудовищем, сразу же поник головой. Он, пристыженный и вполне укрощённый, молча удалился.
Директорша усадила меня на диван и сочувственно расспросила. Коротко, в нескольких словах, я поведал ей свою повесть.
— Ах, вот как! Ты учиться хочешь? Это хорошо! Молодец! И такой дальний путь прошёл! Это хорошо, молодец! Посиди, милый мальчик, а я сейчас позову директора. Ты ему всё подробно расскажешь.
Она удалилась в смежную комнату, и через 2–3 минуты в дверях показался тот, о ком я мечтал — директор Института, профессор Московского университета, выдающийся учёный Всеволод Фёдорович Миллер, который, с величайшей тонкостью в обращении, подошёл ко мне, протянул мне руку и поздоровался:
— Здравствуй, юноша!
Я встал, почтительно поклонился и робко произнёс: "Здравствуйте!"
Миллер оказался в действительности совсем не таким, каким я его представлял. В моём сознании он выступал в образе грозного, сердитого, мрачного, всё время занятого директорскими делами человека. В действительности он оказался лицом тончайших манер, с удивительно ласковым обращением. Его обаятельный образ остался в моём сознании, как светлый и идеальный образ настоящего учёного.
На все его вопросы я ответил подробно и обстоятельно. Профессор с большим любопытством слушал мой пространный рассказ и изредка, прерывая его, ласково вставлял: "Да, так, так, хорошо, молодец!"
— Знаешь ли ты, юноша, что поступить в Лазаревский институт трудно? — предупредил Миллер. — Надо ведь знать латинский и греческий языки! Да и по русскому языку ты, по-видимому, очень слаб! Вижу, ты очень плохо говоришь по-русски. А по другим предметам что-нибудь знаешь?
Я выложил всю свою учёность перед знаменитым профессором. Собственно говоря, я развязал тот умственный багаж, с которым покинул "Нерсесян"-семинарию.
— Юноша, я постараюсь помочь тебе, — одобрительно отозвался Миллер, — постараюсь сделать так, чтобы тебя приняли в Институт. Но это лично от меня не зависит. Я попрошу об этом князя Абамелик-Лазарева, почётного попечителя Института. От него зависит зачисление тебя в стипендиаты. Я попрошу и надеюсь, что он согласится. А теперь я пошлю тебя в одну армянскую семью, где ты будешь жить до поступления в Институт. Ты не торопись, всё будет хорошо.
— А скоро ли будет это? — поинтересовался я.
— Скоро, скоро! — сказал он. — Сейчас уже ноябрь. Надо тебе немножечко подготовиться, а в январе тебя примут в Институт.
Сказав это, Всеволод Фёдорович вручил мне две записочки. Одна из них была адресована Мкртичу Башинджагяну, брату известного армянского художника, содержавшему в Москве армянскую типографию, а другая была адресована известному богачу, миллионеру, Ованнесу Джамгаряну. В первом послании была выражена просьба приютить меня временно, до первых чисел января, с условием, что за пансион будет уплачено, как полагается. Во втором же послании профессор убедительно просил миллионера принять на себя расход за пансион и за тёплую одежду, в которой я сильно нуждался. Засим, обратившись ко мне, профессор сказал:
