Николай Окунев - Дневник москвича. 1920–1924. Книга 2
За суточное отсутствие с канонерки его, как бы за пьянство, посадили в канатный ящик. Через два часа лодка вышла в открытое море. Плавали несколько месяцев, а затем прибыли в Севастополь, куда он высадился в полной английской морской форме и с чувствами «настоящего моряка». Перед отбытием «Грозного» в Азовское море Леля сбежал с него и устроился в Морской прожекторной партии, которую отправили на Перекопский перешеек. Но, простояв неделю в Джанкое, они отправились в Керчь. Там он, если не врет, спаивал (в партийных интересах) офицеров, что тем очень нравилось. На эту «удочку» попался и наш москвич Юдин Владимир Сергеевич. В его компании он вместе с несколькими керченскими большевиками испортил прожектора и переехал через Керченский пролив по направлению на Темрюк, что было в ночь с 15 на 16 апреля, причем их экспедиция чуть-чуть не наткнулась на английский истребитель. Затем они добрались до Екатеринодара, где было его назначили на нестроевую должность в Новороссийск, но таковая оказалась занятой другим, так что он вернулся обратно, а потом его потянуло сильно в Москву, и он стал просить об отправке его на Западный фронт, что для него и сделали.
Все это, в сущности, похоже на авантюру и не похоже на его душевно кроткую, мирную натуру, но что поделаешь — зане он юн — «и жить торопится, и чувствовать спешит!»
С месяц тому назад на одном из наших рупводских общих собраний была оглашена некоторая «петиция», подписанная большинством сотрудников нашего управления, в ней говорилось, что «в программах общих собраний сотрудников Рупвода? всегда есть какой-нибудь пункт, намечающий усиление служебной дисциплины и требующий напряжения труда, но не бывает такого пункта, который свидетельствовал бы о том, что кто-то заботится о продовольственных и о других материальных нуждах сотрудников. Когда же на собраниях об этом раздались робкие, единичные голоса, то тут же получились и «отписки», а дело снабжения нас питанием, бельем, одеждой, обувью и дровами не только не улучшается, но и ухудшается с каждым месяцем.» Далее в 11-ти пунктах перечислялись наши жалобы, причем один пункт гласил, что фуражки, ботинки и калоши получают только те, которые имеют время и смелость «найти в продаже особую протекцию». Заканчивалось заявление несколько иронически и даже «аллегорически». «Если у нас в нашем союзе не оказывается защитников нашему праву есть, как трудящимся, то союз не найдет в нашем составе и защитников дисциплины, или «подъемщиков» труда. Таким образом, наряду с отделом охраны труда должен быть отдел охраны продовольствия.» (Вот она, аллегория-то.) А «те же товарищи, которые сполна или частью удовлетворены по выше изложенным 11-ти пунктам, вероятно, конфузливо смолчат в этом вопросе, то тогда пускай они знают, что мы сочтем их пользующимися таковыми исключениями за счет наших недополучек».
Еще до оглашения этой бумаги была уже положена резолюция председателей Рупвода и продколлегии «передать ее для разбора участковой Транспортной Чрезвычайной комиссии», а по оглашении выступил член коллегии Суворкин и сказал на манер Сквозник-Дмухановского: «А подать сюда этого бумагомараку». Тут выступаю я и заявляю, что эту бумагу, подписанную сотней грамотных людей, составил я и подписал первым тоже я. Надо же кому-нибудь писать и подписывать первым. Затем получился форменный скандал. Владыка продотдела, хамоватый тов. Фанталов назвал меня «смутьяном», «человеком, потерявшим голову», а председатель коллегии Козлов, недавно только сделавшийся «партийным», объяснил собранию, что это не простая жалоба, а «декларация, с которой обыкновенно выступают меньшевики» (тут меня подмывало крикнуть «держи правее»), но меня почему-то в такую, собственно трагическую для меня, минуту осенило юмористическое настроение, и я сказал, что вы тут, товарищи, побеседуйте на эту тему, а я пойду готовиться домой к обыску и в Бутырки. Меня проводили громом аплодисментов, а через неделю на следующем общем собрании в числе 141 человека избрали единогласно членом товарищеского дисциплинарного суда. Другие 4 кандидата, более желательные райкомводом и коллегиями, блистательно провалились. С этого дня я сделался популярнейшим лицом у своих сотрудников, а у Козлова, Суворкина, Фанталова и К° — заклятым врагом. Не так Чрезвычайки боялся, как их собственной физической молодой силы. Изобьют, мол, дьяволы! Но вдруг — телеграмма из областного управления за подписью Российского в Главводе с представлением меня в управляющие Рупводом (или, по-новому, Транспортной конторой), и началось дефилирование передо мной вчерашних врагов. Ну как тут не вспомнить незабвенного Михаила Евграфовича: «У нас нет середины, либо в рыло, либо ручку пожалуйте.»
Затем зовут меня в Главвод. Не спеша, но предварительно побрившись, иду туда. Привели к Гр. Вас. Кожевникову. Спрашивает меня, как я отношусь к предстоящему назначению. Указав ему на возможность «палок» со стороны «бывших», на бессильность управляющего улучшить продовольствие для всех сотрудников в одинаковой степени, на «дежурность» работы (управляющего) — будут ломаться пароходы, тонуть гусяны, рушиться постройки, начинаться забастовки (с голода), и т. д. — а мне в эти моменты надо дрова колоть или воду носить, ибо этот высокий пост не дает мне ни лакея, ни денщика, ни кухарки. Обрисовав ему, кроме того, мой добродушный, жалостливый и нерешительный характер и напомнив, что в старых приемах управления были и гнев и милость, я уговорил Григория Васильевича, чтобы он заменил меня другим «спецом». Я и вам повторяю все это убежденно, ибо учитывая «единоличие», считаю его известным этапом по направлению к истинному делу, но предвижу, что мы еще дождемся и такого «этапа», когда фанталовы и суворкины сами запросят пардона и скажут «батюшка, ослобони!», а сейчас им еще уходить очень не хочется. Что они потом и доказали, о чем речь пойдет сейчас же.
Тогда Кожевников говорит: «А если вы в управляющие не идете, то мы вас берем в Главвод.» Когда же я полюбопытствовал, на какую должность, он обидчиво заметил, что не может мне предложить «на выбор» 15 должностей. И закончил беседу со мной выдачей мне бумаги, в которой Рупводу предписывается откомандировать меня немедленно в Главвод. Так и не сказал, ни на словах, ни на бумаге, на какую должность. В этот же день он сказал по телефону Российскому, чтобы он представил в управляющие не кого иного, как моего старого друга Андрея Устиновича Розанова, но и этот старый дурень отказался. На следующий день наша коллегия отправилась в Главвод, и не знаю, что сказала про меня, но про Устиныча кое-что грязненькое, что он и «пьянчужка», и что он бывший «взяточник». И вот, пока что, наши назначения отменены, и Козлов с Суворкиным подняли свои носы опять кверху. Тут во всю эту историю вмешался и другой мой приятель Петр Федорович Матвеев, которому, представьте себе, хотелось попасть в управляющие. Не будь дураком, он, учтя момент выбора областным управлением кандидата в управляющие, шлет к этому моменту о себе напоминание в виде просьбы его «по домашним обстоятельствам» перевести «на какую-нибудь должность» в московский Рупвод, и его перевели… на ту должность, которую я занимал, т. е. заведующего коммерческой частью Рупвода, а меня назначили на его должность (несколько переорганизованную и по другому называющуюся: заведующим Подотделом буксирного пароходства эксплуатационного отдела Главвода). Итак, как будто бы «порок наказан и добродетель торжествует». Но ведь это меня нисколько не радует — Матвеев орел, а я курица, и, как сказал Крылов: «Орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться!» А впрочем, я и вы должны порадоваться, если Матвеев все-таки взлетит до «облаков», т. е. до управляющего, и в этом направлении я исподволь, немного погодя, поведу в Главводе с Кожевниковым разговор, что необходимо даже сделать, ибо Кожевников, видно, Матвеева не совсем хорошо знает, когда не признал его «спецом». И очень неприятно, что к сплетне о Розанове он и Россинский, как видно, прислушиваются.
