Людвиг Мойзиш - Операция «Цицерон»
Когда в эту ночь я подъехал на «Опеле» к посольству, Цицерон сел на заднее сиденье и тщательно занавесил окна. Следуя его указаниям, я вел машину по темным улицам старой части города. Наконец, он велел остановиться у пустыря между двумя домами.
– Здесь будет пока место наших встреч, – сказал он.
Я постарался запомнить это место. Оно находилось недалеко от перекрестка, и его легко было найти. Цицерон снова проявил большую проницательность.
– А теперь не отвезете ли вы меня в английское посольство?
– Куда? – переспросил я.
– В английское посольство, в Канкайя.
Я решил, что неправильно его понял.
– Вы хотите, чтобы я отвез вас в английское посольство?
– Почему бы и нет? Я там живу.
«Рискованно», – подумал я, но ничего не сказал и поехал дальше. Машина была в прекрасном состоянии и легко шла по крутому подъему в направлении к новой части города, где находилось большинство посольств.
На темном фоне неба уже можно было ясно различить силуэты двух больших зданий английского посольства. Еще короткий прямой пролет, затем крутой поворот, и через несколько секунд я буду у главных ворот посольства. Вдруг у меня мелькнула мысль, что это ловушка, но раньше, чем мы доехали до угла, я услышал позади себя голос Цицерона:
– Теперь поезжайте медленно, но не останавливайтесь.
Я снял ногу с педали газа. Мы огибали угол, и надо было внимательно смотреть на дорогу. Я слышал, как слабо щелкнула, а затем почти бесшумно захлопнулась задняя дверь. Я оглянулся. Цицерона уже не было.
Через несколько минут я остановил машину у ворот германского посольства. По-видимому, все спали. Здание посольства было погружено в полный мрак, лишь в квартире Йенке всё ещё горел свет. Я знал, что они устраивали небольшую вечеринку. Это было очень кстати: привратник-турок, открывший ворота, несомненно, принял меня за одного из гостей.
Я пробрался вниз, в фотолабораторию, неся в руках новые катушки фотопленки.
«Практическое руководство для фотографа-любителя» оказалось полезным. Через час на веревочке между электрическим нагревателем и вентилятором уже сушились две мокрые пленки.
И на этот раз фотографии были выполнены безукоризненно. Сгорая от любопытства и волнуясь, я взял увеличительное стекло и попытался хоть что-нибудь прочесть на совсем ещё мокрой пленке. Но почти ничего не было видно – приходилось ждать, пока пленки просохнут. Я закрыл комнату на ключ и вышел в темный сад.
В квартире Йенке горел свет, хотя было уже почти два часа ночи. Я пошел к ним и попросил дать мне крепкого кофе. За двумя столами шла игра в покер. Йенке, желая узнать новости, отвел меня в тихий уголок гостиной.
Я рассказал ему, что Цицерон опять был у меня и что в фотолаборатории сушатся две новые пленки. Он хотел знать содержание новых документов, но я мог сказать ему лишь то, что они помечены грифом «Совершенно секретно». Узнать о них подробнее можно было только утром.
Поскольку японский посол уходил домой, а гости, игравшие за его столом, не хотели прекращать игру, мне пришлось занять его место, но я никак не мог сосредоточиться на игре и все думал о тех новых тайнах, которые ожидают меня в фотолаборатории. Да и как мог я думать о картах моего партнера, если меня занимала куда более интересная игра.
К трем часам ночи вечер окончился. Мне пора было возвращаться к своей работе. Попрощавшись с гостями, я ушел. Никто не заметил, что я остался в здании посольства, а не вышел со всеми.
Вернувшись в фотолабораторию, я увидел, что обе пленки вполне просохли, и тотчас же занялся печатанием. Часам к шести утра на моем письменном столе уже лежало сорок снимков с английских секретных документов.
К восьми часам я бегло ознакомился с их содержанием.
Затем я запер документы в сейф и через заднюю дверь, ведущую в сад, вышел из посольства. После двух бессонных ночей приятно было подышать бодрящим утренним воздухом.
Когда я пришел домой, жена только что встала. Она встретила меня вопрошающим взглядом. Нетрудно было угадать направление её мыслей.
– Работа, дорогая, только работа! Я всю ночь работал в посольстве, если не считать нескольких партий в покер, которые мы сыграли у Йенке. Ты удовлетворена?
Я думаю, она все поняла. Что касается меня, то я хотел только спать. Я лег и попросил разбудить меня в одиннадцать часов. Поспав два с половиной часа, я почувствовал себя вполне отдохнувшим.
Не было ещё двенадцати часов, когда я вошел в кабинет посла. В моем портфеле лежало сорок новых документов. Среди них были первые протоколы Московской конференции, на которой присутствовали Иден и Корделл Хэлл.
Вопросы, обсуждавшиеся на конференции, носили такой секретный характер, что Уинстон Черчилль мог бы говорить о них лишь на закрытом заседании палаты общин.
Моя ежедневная работа в последующие две недели состояла главным образом в составлении и зашифровке сообщений для Берлина. Вскоре я совершенно изнемог, так как для сохранения тайны мне приходилось самому выполнять всю ту работу, которую в обычных условиях проводили другие служащие посольства.
Много забот прибавлял Берлин, присылая мне длинные списки вопросов о Цицероне, на которые требовалось тотчас же давать исчерпывающие ответы. Только ясновидец, каким я, к сожалению, не был, мог ответить на большинство этих вопросов.
Берлин снова и снова требовал точных сведений о настоящем имени Цицерона, о месте его рождения и его прошлом. Разве это имело какое-нибудь значение? Важен был сам материал, который он нам доставлял. Лично меня настоящее имя Цицерона-Пьера не интересовало.
Лишь некоторые из этих бесконечных вопросов были логичны и вполне оправданы, и именно на них я старался давать наиболее точные ответы. В Берлине это принимали как должное и продолжали осаждать меня новыми вопросами. Ведь я не мог даже связаться с Цицероном, чтобы выяснить их, и должен был ждать, пока он снова позвонит мне, а это зависело от его успехов.
Из Берлина меня упрекали, что я не сумел придумать другого способа связи с Цицероном. Предположим, он никогда больше не явится к вам. Что вы тогда намерены делать? – спрашивали меня. В таком случае операция «Цицерон» будет окончена, отвечал я. Но было совершенно очевидно, что пока Цицерон в состоянии выжимать из нас деньги и пока он имеет доступ к английским секретным документам, он будет работать на нас.
Однако, если по каким-нибудь причинам камердинер английского посла не сможет больше доставать эти материалы, то неоценимый источник информации иссякнет, и тогда никакие мои усилия, никакое богатство Третьего Рейха не исправят положения. Все это было вполне логично. Я был убежден, что не совершил пока никаких ошибок. Но в Берлине на это смотрели иначе.
