Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

Если в сердце моем уцелели
Темно-красный, с колонками, дом,
У забора косматые ели
Да сугробы в тумане седом,
Если вылились в святочном воске
И остались со мной навсегда
Переулок Николо-Песковский
И на куполе синем звезда, –
Разве бедным стихом обозначу,
Разве сделать живою смогу
Ту любовь, что не вижу иначе,
Как цветком на московском снегу?

У любви простое имя: Вронский.
Восемь кованых, спокойных букв.

Вдоль седых проспектов топот конский,
Вдоль сановных зал холодный стук
Каблуков и сабель… Лед и холод.
Зеркала, и снова зеркала…

Детской брошью воротник заколот, –
Сердце из коралла и стрела.

Полк. Парады. Тосты в честь Монарха.
На сукне зеленом – туз червей.
В дальней ложе – Анны черный бархат,
Вопросительный изгиб бровей:
«Любишь?..»
Но в оркестре первым гудом
Ветер музыки задел смычки,
И рука с фамильным изумрудом
Нервно обрывает лепестки.

Стройный силуэт в толпе потерян.
Чуть блеснули кисти эполет.
И с улыбкой желчною Каренин
Смотрит счастью гибнущему вслед.
Счастье петербургское туманно.
Кто нашел в нем то, чего искал?..

Сломанною розой тонет Анна
В театральном омуте зеркал.

Старый дом, снегами ослепленный,
Огоньками смутными дрожа,
Ждет меня с тревогою влюбленной.

Над углом второго этажа
Зябкий голубь бродит по карнизу,
А метель кружит и дует снизу
И, в окно закидывая снег,
Машет рукавом, велит навек
Утонуть в ночи всему живому,
Лечь в глухой, заиндевелый гроб,
И пропасть приснившемуся дому,
Провалиться с головой в сугроб.
Но как дверь протяжно застонала,
На площадку выплеснув тепло!
Печь гудит огнем веселых дров.
Тихо свитки свернутых ковров
Развернулись и, шурша, поплыли.
Ни цветов для встречи, ни вина:
В эту ночь квартира убрана
В седины тридцатилетний пыли.
Тишина таится по углам,
Час за часом ночь слепей и глуше.
Сквозь полуистлевший, нежный хлам
Оживают комнатные души.

Как вспорхнул из незабвенных рук
Огонек в фарфоровой лампаде.
Так лежит на золотом окладе
Мирный свет. И ласково вокруг,
И тепло, и в запахе домашнем,
Обретенном, дорогом, вчерашнем.
Узнаешь себя, как в зеркалах.
Дремлет мебель в ситцевых чехлах,
Но, пока иду, пружина в кресле,
Сердца стук в диванной глубине
Закричать готовы: «Мы воскресли!»
Из углов протянуты ко мне,
Распахнув широкие объятья,
Створки ширм, атласный пуховик,
И листы веснушчатые книг,
И в шкапу взволнованные платья…

Я ложусь в открытую постель,
Отряхая нафталинный иней
С одеял… В трубе ворчит метель,
И тетрадь, в своей обложке синей,
На столе, как прежде, как всегда.
У окна отогнута портьера,
И блестит морозная слюда
На стекле… а там, в сугробах сквера,
В переулке темный силуэт,
Старший брат мой, Бронзовый Поэт.
Ни о чем не помню и не плачу,
Хорошо мне в люльке снеговой.
Задевает вещи наудачу
По помолам верный ломовой.
Тронул ключ… Который и откуда?
От каких ларей его ключи?
Сдунул пыль, и дрогнуло в ночи
Серебро проснувшегося гуда.
И звенит высокая струна.
Ищет слов пронзительных она,
Что сложить в разлуке не успела:
Это вслух заплакал старый дом.
Это лира, в ящике пустом
Тридцать лет дремавшая, – запела.

Бывают дни, когда такая тьма.
Такая боль, такая в сердце жалость,
Что непосильной кажется усталость
И тишина, сводящая с ума.
Ты входишь в свой оледенелый дом,
Где всё навек теперь осиротело,
А в кресле у окна, давно пустом,
Еще живет знакомый оттиск тела.
И перед креслом – (так закрытый гроб
В слезах целуют) – молча, на колени,
К обивке жесткой прижимая лоб
И чувствуя на нем дыханье Тени.

Вся моя история
Так проста:
Повстречала горе я
У моста.
Горе полюбила я,
Ну так что ж?

Он сказал мне: «Милая,
Не уйдешь»

Звезды с неба падали
Или мы?
Но об этом надо ли
Петь псалмы?

Вся моя история
Неспроста:
Обручилась горю я
У моста.

Ты входишь уверенно
В мой дом поутру.
Иудино дерево
Дрожит на ветру.
Цветенье прозрачное
И ветер морской.
Какой вы охвачены
Смертельной тоской?
Из праха мы созданы
И в прах влюблены.
Лиловым и розовым
Деревья пьяны.
А пена у берега,
Играя песком,
Тридцатый серебреник
Чеканит тайком.
Тебе в оправдание
Молитв не ищу:
Всё знаю заранее
И, зная, прощу.

Пусть отчалил пароход,
Пусть идет за годом год,
Без лица, без имени…
Не забудь мне знак подать,
Если будешь умирать, –
Сердцем позови меня.

Ночь. Разлука. Волны. Грусть.
Всё равно тебя дождусь
Там, где было сказано:
Там, где светит Водолей,
Где моя душа с твоей
Накрест перевязана.

Мой сад благоухал еще вчера
Смолой, сосной и скошенной травою,
Давно укоротились вечера,
А он спешил упиться летом вдвое.

И верил в жизнь, не помня, что пора
Перед концом поникнуть головою.
Был ярок блеск прощального костра,
Цветенье роз пронзительно-живое.

Но на заре, взметая пыль дорог,
Из дальних туч донесся ветерок,
Стволы задел, и листья полетели.

И вся в слезах, увидела душа.
Что роза раздевалась не смеша.
Готовясь к смерти, как дитя к постели.

Был странный день, когда свершились сроки.
Когда раскрылась дверь сама собой,
И пролились прошедшего уроки.
Как сок плодов из чаши голубой.
Чужих октав разрозненные строки.
Двух скорбных лир немолчный перебой.
Не вас ли я, захлебываясь мраком.
Ждала всю жизнь? – Вы мне явились знаком.

Был темный день, и темный дождь в окне.
Лохмотья туч и злой закат ненастный.
Глазок свечи в недорогом вине
Слезами истекал. Но спор двугласный
Искусства с сердцем, в тучах и огне.
Двойная боль их переклички страстной.
Двойной напев, то сложный, то простой.
Меня стрелой пронзили золотой.

Которая из двух близка мне лира?
Что петербургский мне навеял бред?
Далекий гул из ледяного мира –
Ломовиков, дворцовых ли карет –
Ко мне летит? Но снежная Пальмира
С несмелых струн легко сняла запрет,
И я, в лучах не мне присущей славы,
Сама берусь за важные октавы.

Поэт, поэт, тебя томит жара
И смольный дух костра на перекрестке.
Угарные бледнеют вечера
В твоей Неве, и липнет пыль известки
К полам шинели. Мне давно пора
Увлечь на театральные подмостки
И освежить полночною игрой
Твои глаза, спаленные жарой.

Еще белы раскрытые страницы,
Но задрожал пытливый карандаш.
Мы с ним вдвоем среди ночной столицы.
Где ждет меня прабабкин экипаж.
Плеск голубей над статуей Фелицы
Влюбленный слух угадывает наш,
И этот шум, и шелковый, и дальний,
Мне шум иной напомнил, – театральный.

Нам не прожить без выдуманных драм.
Без вымысла насущного, без позы.
Театр для нас – ежевечерний храм,
Где Бог взрастил искусственные розы,
И что ни ночь, причастные дарам.
Мы познаем восторг метаморфозы.
Когда спешим от правды отдохнуть,
Себе создав по вкусу лик и суть.

Зима царит. Над сонной белизною
Фонарных лун тронная ворожба.
Мой Петербург! Бежит передо мною
Твоих оград чугунная резьба,
Струится снег, шурша фатой сквозною
Вдоль желтых стен, и с каждого столба
Метет пурга серебряные дани,
Взвивает вверх и мне кидает сани.

Минуя сквер, где к памятнику льнет
Бездомных птиц нахохленная стая,
Замедлил конь размашистый полет,
И перед ним, а тумане вырастая.
До самых глаз закованная в лед,
Из белых волн и складок горностая.
Блестя венцом меж дымных облаков,
Встает Екатерина – сон веков.

А там, за ней, по ледяной панели
За тенью тень вдоль улиц потекли.
Мелькнут бобры онегинской шинели,
Волнистый шлейф расстелется вдали…
Рои старух, ползущих еле-еле,
Прошелестят… Для всех скорбей земли
Раскрыт театр, восьмым волнуя часом
Толпу теней, стремящуюся к кассам.

Ты говоришь с иронией, поэт:
Не нов сюжет и тяжела оправа.
О сцене петь большой заслуги нет, –
Театров тьма налево и направо.
Все города Европы, целый свет
Давно познал, как велика отрава
Их колдовства, о нем не написав
Ни двадцати, ни тридцати октав.

Нет, на земле не всё одно и то же,
Хотя везде рассыпаны равно
Огни, смычки, и мишура, и ложи.
У разных стран различное вино,
Хоть две лозы румяным соком схожи,
Нам в унисон пьянеть не суждено:
В Европе ум, не омраченный бредом.
Всегда тушил фантазию… обедом.

Но не хочу в сравнения играть.
Ни поражать умы строфой колючей.
По воле муз, поэту надо брать
Лишь ту струну, что показалась лучшей.
А для других скупа моя тетрадь.
Немного слов подсказывает случай.
И в эту ночь он вдохновенно рад
Взмахнуть крылом у театральных крат.

Как надо петь, как говорить об этом?..
Стихи волной нахлынут и умчат!
Над золотым, колеблющимся светом
Плывет свечой медово-дымный чад.
Сейчас начнут… И в воздухе нагретом
Из створок лож последние звучат
Слова и смех… Перед притихшей залой
Ползет наверх тяжелый бархат алый.

Играли все в той снеговой стране.
Играл актер, и вторил зритель каждый.
Когда ушли, с котомкой на спине.
В чужих краях, одной томимы жаждой.
Играли мы комедию Во сне
Летели в рай, рассыпанный однажды.
Как горсть золы, среди могильных плит.
Играть всю жизнь нам русский рок велит.

В каком огне он нас пытал и плавил?
Какой тоской любовно свел с ума?
Не преступить его гранитных правил.
Со лба не снять туманного клейма.
Он в балаган, у рампы, нас поставил,
И роль пришла для каждого сама.
Не сняв личин, проходим сквозь эпохи
Мы, петербуржцы, Божьи скоморохи.

И ты, поэт, судья моих октав,
Слепой орел в твоей промозглой клети,
Откуда бред твой, и юродный нрав,
И злой огонь, и все ужимки эти,
И твой порок, пьянее всех отрав,
И доброта, которой верят дети,
И у икон молитвенная дрожь?
Быть может, всё — лукавой маски ложь…

Вот ты встаешь, взъерошенный и странный,
Так хрупко мал среди пятнистых книг.
Незрячий глаз, беспомощно-туманный,
Косит в очки, и острый профиль дик…
А за тобой – бутылок рой стеклянный.
Кто пил с тобой? Придуманный двойник
Считал гроши для нищенского пира:
Пурпурный шут трагедии Шекспира.

А я – одна из неразумных дев,
Тех, что летят на свет чужой лампады
И, в дом войдя, на стул хромой присев,
Глотку вина нечаянному рады,
С ним вместе пьют чужую боль, и гнев,
И в соли слез – мед творческой услады,
Чтобы разжечь светильник чуткий свой,
Безумной стать, но без конца живой.

Один, и два, и три вдали удара.
Смычки взвились и разом пали ниц.
В огнях свечей, в хмельной волне угара,
Плывут черты преображенных лиц.
Чем мы с тобой, печальный шут, не пара,
Здесь, в ложе снов, в театре небылиц?
Здесь тень твоя к моей прильнула тени,
И мы вдвоем отражены на сцене.

И дальше мы отброшены, – в простор,
В пески пустынь, в полярные туманы.
Быть может, нас среди тибетских гор
Бродячие встречают караваны,
Быть может, мы своих стихов узор
Вплели в цветы, в созвездья и лианы,
И в эту ночь над рампой склонены
В театрах Ориона и Луны…

Последний акт приблизился к развязке.
Убит король. Гремит церковный звон.
Но мертвый встал и, не снимая маски.
Отвесил нам изысканный поклон.
Уже вдова, отплакав по указке,
Допела до конца надгробный стон,
И мертвецы, покинув поле брани,
Идут домой под гром рукоплесканий.

Идем и мы. Со стороны взглянуть –
Сошли с ума. Но мы еще играем.
И не тобой, а мной проложен путь
В седой стране, где мы все камни знаем.
Где петербургским ветром дышит грудь,
И этот ветр на землю послан раем.
Вдаль невских вод, в мерцание и сон.
Для наших лир, поющих в унисон.

Опушены ампирные карнизы
Лебяжьим пухом. У ворот дворца
Колонны спят, спеленутые в ризы.
И белизне, и ночи нет конца.
Горбатый мост. Канавка. Призрак Лизы.
И Пиковая Дама у крыльца.
А в высоте – так страшно и знакомо –
Огонь в окне Юсуповского дома.

Там пировал мужик с лицом хлыста,
Придворный маг, в атласах и сафьяне.
Как роль трудна. Как будет смерть проста
У черной Мойки, в предрассветной рани.
Они мертвы. Столовая пуста,
Но у зеркал горят всё те же грани,
И в них скользит за смутным ликом лик:
Старуха… Лиза… Герман… и мужик…

И ангел-мальчик с полотна Серова,
Бесполый паж, с коробкою румян…
Ему в ту ночь принадлежало слово,
И огненным восторгом обуян,
Он меч занес, – но вдруг очнулся снова,
От сладких вин и темной крови пьян,
И понял: не ему играть злодея,
Ни Борджиа, ни Дориана Грея.

Литейный спит. Спят черные орлы,
Склонясь к венкам порфироносной саги.
Спит Летний Сад… Из темной, вьюжной мглы
Чуть бьют крылом невидимые флаги.
Но сквозь сугробов пенные валы
Следы саней, чертя на льду зигзаги,
Бегут за мной, и каждый острый штрих,
Взрезая лед, поет в стихах моих.

Куранты бьют. Медлительны и глухи,
Удары замирают в облаках…
Навстречу мне из стен выходят духи:
Плащи, ботфорты, снег на париках…
А вот и он, в надвинутом треухе,
С шпицрутеном в протянутых руках, –
Безумный Павел, бедный царь нерусский,
Затянутый в мундир – для сцены – прусский.

Играли все в те дальние года,
Играли все в том городе миража.
Фантазии зеленая звезда,
Куда ни посмотрю, одна и та же.
Полет и срыв, и счастье, и беда,
Минутных драм причудливая пряжа
От тронных зал до стойки в кабаке
Разыгрывалась в творческой тоске.

И не она ль, крылатая, упала
В альпийский снег, за тридевять земель,
Как будто ей России было мало,
И в итальянском небе крылась цель!
Там рев слонов и трубы Ганнибала
Еще гремят сквозь горную метель,
Там шалый генерал, в восторге диком,
Слонам ответил петушиным криком.

Мой карандаш бежит. А ночь кругом
Уже не та, не наша, – дождевая.
За каплей капля точит сонный дом,
Вдоль мокрых стен журчать не уставая.
Над отслужившим письменным столом
Свеча горит и меркнет, чуть живая,
И Петербург, стихи напевший мне,
Свернувшись, лег в гравюру на стене.

Едва видна на миг оживших статуй
В гравюре пыльной призрачная рать.
Из темноты, с улыбкой виноватой,
Призналась муза, что пора ей спать.
Утомлена октавою тридцатой,
Закрыла я покорную тетрадь,
Настал антракт. И зреющее слово
Пусть отдохнет до действия второго.