Галина Серебрякова - Маркс и Энгельс
— И такой мозг погиб, разъеденный холерными бациллами! — пожалел Маркс.
— Он умер вовремя, если даже не слишком поздно, — сказал как-то Ганс, осуждая политические воззрения последних лет жизни учителя.
«Его идея развития раздвинула рамки мира, — думал Карл. — Это лампа Аладдина, озаряющая подземелья мысли и все закоулки земного бытия. Гегель похитил ее у неба и был испуган сам яркостью света. Он хотел прикрутить фитиль, но тщетно».
Отложив книгу, юноша принялся шагать из угла в угол, как всегда, когда мысль его работала особенно напряженно и быстро. Он шагал все быстрее, как бы в ритм несущимся думам, все по одной и той же линии, наискось, от умывальника к столу.
В открытое окно деревенского дома врывались цветущие ветки фиолетовой сирени. Пели вдалеке птицы. Им вторила шумевшая убаюкивающе-ровно водяная мельница.
Больше месяца жил уже в Штралове Карл. Больше месяца, пользуясь болезнью как поводом редко выходить из дому, он продумывал Гегеля страницу за страницей. Он встретил новое учение как враг, готовый к бою, но почувствовал себя пленным. Готовый защищать предшественников Гегеля от его разрушительной теории, он сдался. Возможность отыскать смысл бытия в самой действительности была слишком притягательна для ума деятельного, необычного, воинственного. Карл разрушил без сострадания свой Олимп, низверг богов, требуя, чтоб они сочувствовали его исканиям здесь, на земле. Гегель открывал ему мир, помогая познать историю человечества, законы, по которым строятся отношения между людьми.
И сейчас сановный нелюдим Гегель стал Марксу понятен. Прежнее раздражение перед его учением исчезло. Карл научился блуждать, не теряя дороги, среди гранитных валунов, острых скал его мыслей. «Феноменология духа» казалась молодому студенту книгой бури. Столько открывающихся для мыслей просторов было в ней! Идея диалектического развития, как ураган, опрокидывала несокрушимые столбы, на которых доныне бюргеры строили свой мир.
Маркс продолжал читать. Вошел Адольф Рутенберг, преподаватель в кадетской школе, журналист.
— Какая странная, неистовая мелодия в этих книгах! — сказал Карл в изнеможении. — Сколько бесценных и сколько фальшивых жемчужин в этой сокровищнице!
— Фальшивых? — переспросил его Адольф. — О неверующий Фома! Поклоняясь, ты тут же низвергаешь. Твой мозг, что буравчик, точит и во всем сомневается.
— В первую очередь — в том, чему готов поклоняться. Объясни, если на то пошло, такое отчетливое противоречие, если знание есть исторически развивающийся процесс, ведущей силой которого является все та же борьба знания и природы, то почему старый великан ставит сам себе предел, объявляя, что предметом познания является абсолютное знание?
Рутенберг беспомощно пыхтит и лезет за трубкой в оттопыренный карман широкой неподпоясанной блузы.
— В такой день, когда за окном солнце, когда хорошенькие девушки нежно смеются вдали, неохота пускаться в эти сырые дебри. Спроси Бруно.
Но Карла не уймешь.
— Я пытался обойти эти путаные нагромождения, в первый момент обманывающие диалектической простотой Но проклятый мой дух не знает покоя. Роет, гонит от книги к книге, от мысли к мысли. Так пришел я к философии. Неуловимыми нитями связаны все виды знания. Юриспруденция немыслима без философии и истории. Абстракция есть только путь к конкретному. Но и познание конкретного беспредельно. Млечный Путь, кажущийся нам дымкой, — сотни тысяч осязаемых звезд. И вот я разрушаю то, что создал накануне, чтоб из развалин возводить новое здание. Надолго ли? Но иначе нельзя. Я отрицал Гегеля — и принялся изучать его, чтоб осмеять, низвергнуть, растоптать. Я хотел было уже начертать на моем щите имена Канта и Фихте, но их догматизм претил мне и я не принял его, — и вот я побежден и примкнул к теперешней мировой философии. Так выглядит идея развития — учит меня на мне самом. После стольких отрицаний я вооружаюсь Гегелем, как Зигфрид — мечом героя, и хочу ера» жаться дальше. Гениальность его в том, что он не ограничивает развитие духа к свободе и познанию истины. Его диалектика — это безбрежный океан, больше — это бесконечность вселенной. Но, боже, каким дьявольским языком все это излагается, как много в Гегеле от спекулятивной философии. Я написал несколько строк, пародируя великого старика.
Карл остановился посредине комнаты, потом подошел к столу, взял тетрадь, куда он записывал свои стихи.
Слову учу я, ввергнутому в
демонически запутанное движение,
И каждый думает тогда так,
как ему нравится.
— Без Гегеля нам не пробиться вперед. Приходится сотворить себе кумира из прежде ненавистной мне его философии. Но как знать, не пронзит ли меч со временем и старого прусского гения!
— Не удивлюсь. Ты головастик, Карл. А разум — наиболее смертоносное оружие. Я на десять лет старше тебя, но вот никогда не додумывался и до сотой части того, что тревожит тебя между прочими вопросами. В твои годы, безусый, как ты, я обкрадывал книги, щеголяя словами и мыслями их авторов без всякого стыда. Сам я думал мало, почитал два-три авторитета, признанных и непризнанных, лихо пел, танцевал и верил, что библия писана бессмертными. И я был не из худших. Я жил, как щенок, увидевший мир. Ты совсем из другой глины. Не дилетант, как большинство худших, и не педант, завязший на всю жизнь в двух-трех проблемах. Ты мятежник. Но я боюсь, не засушишь ли ты свое сердце.
С недавних пор 30-летний учитель кадетского корпуса и юный студент из Трира с едва пробивающимися черными волосками над короткой, пухлой верхней губой, стали закадычными друзьями. Рутенберг познакомил Карла и с другим учителем — Карлом Фридрихом Кеппеном. В сумерки они часто катались на лодке. Нигде на суше не говорилось так свободно. Причаливали к песчаному берегу, разжигали костры, пили, пели, спорили.
После нескольких недель в Штралове Маркс опять выглядел силачом.
Карл ценил своих новых приятелей. Рутенберга он больше любил, Кеппена — уважал.
Позже других узнал Маркс самого Бруно Бауэра. Знакомство произошло на лодке, в сумерки.
Бруно Бауэр курил, глядя на берег. Карл разглядывал его лицо, повернутое в профиль: три острые линии, образующие лоб, нос и подбородок. Было что- то отталкивающее в рисунке узкого носа, что-то фанатически упрямое в треугольном подбородке.
Маркс был высокого мнения о революционном штурме неба, которое предпринимал Бауэр.
— Кстати, Маркс, я рад сообщить, что вы приняты в члены нашего докторского клуба, — сказал Бруно. — В филистерском мирке, который наступает на нас со всех сторон, этот клуб единственное противоядие. Не рассчитывайте увидеть там каких-нибудь сиятельных господ. Кроме здесь присутствующих, вы найдете также Альтгауза, изучающего теологию и потому отъявленного атеиста, моего брата Эдгара да еще нескольких, способных мыслить и потому неспокойных.
