Эндель Пусэп - Тревожное небо
— Чудак-человек, в летную школу принимают не моложе восемнадцати лет. Понимаешь?
Секретарь сельсовета, молодой латыш Юлис Лусис, был в то утро не совсем «в себе». Единственный владелец трехрядной гармони в Выймовке был приглашаем на все свадьбы, крестины и другие деревенские события, не говоря уже о «вечерках» — танцевальных вечерах, на которые собиралась время от времени молодежь со всех окрестных деревень и которые без его гармони вообще бы не состоялись.
Витающий в помещении запах самогона и помятое хмурое лицо Юлиса свидетельствовали, что и эта ночь проведена с выпивкой и гармонью.
— Ну, вам что? — уставился он на нас покрасневшими глазами, когда мы, поздоровавшись, нерешительно остановились возле двери.
— Нам справки… мы уезжаем…
— Уезжаете? Куда же это?
— В Ленинград, — с нескрываемой гордостью заявил я.
— Учиться, — добавил Вальтер и положил на стол свидетельство о рождении.
Секретарь сельсовета, мельком взглянув на бумагу, извлек из ящика стола печать и письменные принадлежности.
— Когда родился?
— 15 сентября 1909 года.
Написав все, что полагалось, и полюбовавшись на справку некоторое время, отложил ее в сторону.
— Ну, а твоя фамилия Пуусепп? — поинтересовался он, приступая к следующей справке.
— Да, но пишется она по одной букве…
— По какой такой одной букве? — поднял Юлис на меня глаза. — Что ты мелешь?
— Ну да, по одной, одно «у» и одно «п», а вместо «е» —»э» оборотное…
— Чудесаа-а! — протянул он и спросил. — Кто же тебе это сказал?
— Учительница сказала, учительница русского языка.
— Раз учительница сказала, пусть так и будет, — секретарь решительно обмакнул перо в чернила и вывел на бумаге… жителю дер. Выймовское гр-ну Пусэп Энделю Карловичу, родившемуся.
— 1 мая 1909 года.
— Но ведь ты же ро… — открыл рот Вальтер, не посвященныйв мою тайну. — Я изо всех сил толкнул его ногой. Ойкнув отболи, Вальтер в свою очередь пихнул меня в грудь. Полы моего пиджака распахнулись, обнажив находившуюся во внутреннем кармане бутылку.
Мигом оживившись, не обращая никакого внимания на нашу потасовку, Юлис потребовал:
— А ну, давай сюда, что у тебя там такое, — и, выхватив у меня посудину, вытащил деревянную затычку и одним духом отпил добрую треть. Поставив затем бутылку на стол, вытер тыльной стороной ладони губы и продолжал писать. Дохнул на печать и приложил ее на обе справки. Потом посмотрел на бутылку и, чуть поколебавшись, отпил еще пару глотков.
— Эх! Уезжаете, — вздохнул он с откровенной завистью, — счастья вам, ребята.
Все! Обошлось. Вприпрыжку, не чувствуя под собой ног, помчался я домой. Первое препятствие на пути в летчики было устранено.
— Почему ты меня ударил? — догоняя меня, спросил Вальтер. Я посвятил и его в свою тайну. Неопределенно хмыкнув, Вальтер ничего не сказал. Был он довольно замкнутым. Рано потеряв родителей, он молча выполнял поручения взрослых. Учеба давалась ему с трудом, и теперь, отстав от меня на год и окончив шестой класс, так же молча, с безразличием собирался поступать на рабфак. Зимой он часами корпел над уроками, летом пас скот и редко-редко принимал участие в проказах и забавах, предпринимаемых нами с соседскими мальчишками. Оживлялся лишь на рыбалке, охотясь с острогой на хариусов.
В нашей большой семье не было сынков и пасынков. Мы с Вальтером росли вдвоем, и отношения взрослых к нам были во всем одинаковыми. Только тетя Мария, уже в годах старая дева, пожалуй, больше любила Вальтера.
Было еще совсем темно, когда мы с Вальтером, тетки Аделе и Альви и отец, уложив на телегу все свое добро, выехали со II мора.
Путь не близок — верст пятнадцать до большака или тракта, протянувшегося от Москвы до Иркутска, а по нему еще добрых полсотни верст через Большую Березовку, Духовичи, Баджею, (лфокино и Маганское до Красноярска. Наш добрый старый Серко, кривой на левый глаз, тащился шагом и лишь под гору, когда поз сам его подталкивал, семенил ленивой рысцой. Тогда мы пиятером взбирались на телегу и ехали до следующего подъема, пи котором Серко, останавливаясь, косил назад здоровым гла-юм, как будто просил сойти нас с воза.
Уже стемнело, когда мы добрались до крутого спуска к причалу плашкоута через Енисейскую протоку. На наше счастье, он 1тоял на этом берегу и уже грузился. С грохотом и визгом съезжали с кручи возы с сеном, дровами и прочей кладью. Одними из последних, задевая осями телеги соседей, втиснулись и мы.
Со скрипом и скрежетом, долго-долго преодолевая последние сажени, плашкоут причалил к левому берегу протоки. Выехав на чорогу, возчики, настегивая лошадей и обгоняя друг друга, скрылись в темноте. Нашему Серко такие скачки были не по годам, и он медленно плелся за едущими впереди нас высокими возами с сеном.
— Зачем они так гонят?
— Боятся не попасть на большой паром, время позднее, — ответил отец.
Время близилось к полуночи, но большой паром еще стоял у причала, ожидая пока с малого плашкоута не подъехали последние запоздалые подводы. Незаметно и бесшумно отошел он от причала Конного острова, вышел на стремнину Большого Енисея. Вдоль правого борта и под толстыми лиственничными плахами пастила зашумела вода.
На железнодорожном вокзале или, как тогда называли — на станции, несмотря на ночь, царило настоящее столпотворение. Больше всего толпилось людей у окошечка билетной кассы. Аделе с Альви мигом куда-то исчезли, наказав нам с Вальтером стоять на месте. Отец остался на улице. Стоять на месте оказалось не просто. Вокруг нас сновали сотни людей, тащившие с собой громадные свертки, мешки, чемоданы, ящики. Бесконечный поток людей носил и нас с собой то в одну сторону, то в другую. Несколько раз то мне, то Вальтеру пребольно наступали на ноги.
— Давай выйдем отсюда, — не выдержал я, когда кто-то стукнул меня ящиком по затылку.
Отец сидел на передке телеги и дымил цигаркой. Серко спокойно хрустел овсом в подвешенной к голове торбе.
— Приедете в Ленинград, напишите, как вы там, — как-то уж очень тихо заговорил отец. — Если будет очень трудно, поможем чем-нибудь…
Мы слушали и молчали. Я думал о том, как нас снаряжали в дорогу. Дома ели в основном картошку, то в пустом супе, забеленном молоком, то сваренную в мундире, макая в жидкий молочный соус. Свинина, соленая-пресоленая, покрывшаяся желтым осклизлым налетом, засоленная еще прошлой осенью, тратилась экономно: из двух-трех ломтиков, выжаренных до хруста, и вытопившегося из них жира готовился тот самый соус, служивший постоянной приправой к картошке. На неделе — картошка в мундире, по праздникам — очищенная, а в соусе ложечка сметаны…
