Нина Демурова - Льюис Кэрролл
Казалось, Чарлз поставил перед собой задачу употребить различные формы лимериков.
Эти пятистишия были написаны за год до того, как вышла прославленная «Книга бессмыслиц» (1846) Эдварда Лира, давшего лимерику права гражданства в английской литературе и в иллюстрации, чему немало способствовали его замечательные рисунки.
Больше (кроме одного-единственного случая) Чарлз лимериков не писал. Видно, эта игра его не увлекла.
Юмористическому переосмыслению и переиначиванию он подвергал известные строки классиков — Шекспира, Милтона, Грея, Маколея, Кольриджа, Скотта, Китса, Диккенса, Теннисона и др. В этих первых литературных опытах юный автор обнаруживал широкую начитанность и несомненную одаренность. Отметим сразу же, что его пародии этого времени редко носят сатирический характер — это скорее бурлески и травестии, где исходные тексты, по меткому выражению Ю. Тынянова, используются скорее как «подмалевки» для создания юмористического эффекта. Впрочем, подробнее об этом поговорим позже, когда речь пойдет о зрелых произведениях Кэрролла.
Три года, проведенных в Ричмонде под крылом мистера Тейта, пролетели быстро. Чарлзу исполнилось 14 лет, настало время переходить из Ричмонда в публичную школу. Название это, сохранившееся в Англии по сей день, обманчиво. Публичные школы — это вовсе не школы, открытые для широкой публики; напротив, это закрытые и часто весьма привилегированные частные школы-интернаты для мальчиков. Обучение в них стоило совсем не дешево, и если бы преподобный Доджсон оставался в Дарсбери, он не сумел бы послать старшего, а затем и других сыновей в подобную школу. Школа в Регби, куда Чарлз поступил в середине 1846 года, хотя и обладала прекрасной репутацией, весьма отличалась атмосферой от почти домашней школы в Ричмонде. По странному совпадению фамилия ее директора также была Тейт, мистер Арчибалд Кэмпбелл Тейт — правда, писалась она иначе (Tait), чем фамилия «доброго старого учителя» из Ричмонда, которого так полюбил Чарлз (Tate). Впрочем, это было не единственное их различие.
Почему Чарлза послали не в Вестминстер, где учился его отец, а в Регби, так и остается неясным. Возможно, на решение родителей повлияла репутация Томаса Арнолда, прежнего директора школы, при котором она получила широкую известность. Однако доктора Арнольда уже не было в живых, а школа попала в жесткие руки мистера Тейта, позже сделавшего блестящую карьеру на богословском поприще и ставшего в конце концов архиепископом Кентерберийским. (Лишь в последний год пребывания Чарлза в Регби его сменил на директорском посту доктор Гулбёрн.)
Учебное заведение гордилось тем, что воспитывало джентльменов и будущих строителей империи; на первом месте здесь стояли спорт, дисциплина и подчинение суровой школьной иерархии. Жизнь в Регби сильно отличалась от спокойной жизни в Ричмонде. Порядки в школе царили суровые. За малейшую провинность учеников наказывали — чаще всего заставляли переписывать сотни строк на латыни, при этом строго следили за тем, чтобы всё было сделано в срок и собственноручно; в случае нарушения этих требований давалось дополнительное задание.
В ходу были и розги, и некая башенка, куда вела винтовая лестница, где, по словам Коллингвуда, «разыгрывались сцены, кои лучше не описывать». Впрочем, Чарлзу, насколько известно, посещения этой башенки удалось избежать.
Надо признать, что и старшие ученики, наделенные различными правами и привилегиями и потому уверенные в собственном превосходстве и безнаказанности, по давней традиции помыкали младшими и разыгрывали над ними всевозможные — и далеко не невинные — шутки. Одним из любимых развлечений было схватить какого-либо новичка или ученика помоложе и подбрасывать его на одеяле до потолка, пока не надоест или пока бедную жертву не уронят на пол. Когда по вечерам в огромном дортуаре, где спали ученики, тушили свет, старшеклассники срывали с младших одеяла, чтобы укрыться потеплее, оставляя их дрожать ночь напролет в нетопленом помещении. Вообще говоря, нравы в школе царили жесткие, а зачастую и просто жестокие. Строго определенное положение в школьной иерархии, устанавливаемой частично школьными правилами, а частично сильнейшими учениками или старшим из них, называемым проктором, не подвергалось сомнениям. Агрессия, как словесная, так и физическая, была в порядке вещей.
Невольно вспоминаются строки У. X. Одена, где он говорит о словесной агрессивности, которой (спустя десятилетия) его также обучали в публичной школе. Эти строки звучат в реминисценции из стихотворения «Прощание с Mezzogiorno[22]»:
Выходцы с готики севера, бледные дети
Культуры картошки, пива и виски,
Мы, подобно отцам, отправляемся прочь,
На юг, в загорелую неизвестность
Винограда, барокко, la bella figura[23],
Утонченных селений…
Где не учат детей беспощадной
Словесной борьбе, как нас обучали…[24]
Эту выучку вынужден был пройти и Чарлз за годы обучения в Регби. Надо полагать, что ему нечасто приходилось прибегать к кулакам: врожденные острота ума и быстрота реакции, отмеченные еще его преподавателем в Ричмонде, верно, не раз приходили на помощь. При всём том это была нелегкая выучка для скромного, добросердечного подростка. Потом она будет продолжена в Оксфорде, где «беспощадная словесная борьба» станет для него привычным атрибутом.
Конечно, Чарлз не слишком отличался в игре в футбол или крикет, которым в таких школах придавалось первостепенное значение; зато его успехи в науках принесли ему не одну награду. Коллингвуд пишет, что Чарлз с девяти лет вел дневник, однако он не сохранился. Во время пребывания в Регби Чарлз вообще не делал дневниковых записей, и потому сведения об этой поре его жизни можно почерпнуть лишь из его писем родственникам. Впрочем, он никогда не жаловался и в письмах домой не упоминал об истинном положении дел в школе.
Из бумаг, относящихся к этому периоду, мало что сохранилось. Единственным письмом Чарлза, которым мы теперь располагаем, было письмо сестре Элизабет от 24 мая 1849 года, написанное к концу его пребывания в Регби, когда ему уже исполнилось 17 лет. Приведем отрывок из этого письма, которое интересно тем, что Чарлз в нем рассказывает о своих преподавателях и о книгах, которые он в то время читал. Оно также дает представление о его отношениях с родными:
«Вчера вечером я гулял с одним приятелем, который занимается математикой с мистером Смайзисом, вторым преподавателем математики; мы пошли к нему домой, поскольку мистер С. хотел переговорить с ним; он пригласил нас зайти и предложил нам по стакану вина и инжир. Судя по всему, он так же предан своему делу, как мистер Мэр; мне он с веселой улыбкой сказал: „Ну, Доджсон, я вижу, вы делаете успехи в математике?“ В математике он разбирается прекрасно, хотя и не так хорошо, как мистер Мэр, с которым мало кто сравнится, за исключением Papa. <…> Я прочел первый выпуск новой повести Диккенса „Дэвид Копперфилд“. Она написана в форме биографии и начинается с его рождения и детства; сюжет в ней слаб, зато некоторые герои и сцены хороши. Среди прочих меня позабавила миссис Гамидж, несчастная особа, склонная к меланхолии, которая вечно на что-то жалуется; дымит ли камин или случится другая мелкая неприятность, она разражается горькими слезами и говорит, что „она женщина одинокая, покинутая, и все против нее“. Пока что мне не удалось достать второй том „Англии“ Маколея[25]. Впрочем, я его держал в руках, и один эпизод произвел на меня впечатление: когда семеро епископов подписывают письмо, приглашающее претендента на престол, а король Яков посылает за епископом Комптоном (один из семерых) и спрашивает его, „принимал ли он или один из его собратьев участие в этом деле“. Подумав с минуту, епископ отвечает: „Ваше величество, я совершенно уверен в том, что ни один из моих собратьев так же не связан с этим делом, как и я“. Такой ответ, безусловно, не является прямой ложью, однако, как замечает Маколей, мало чем отличается от нее».
