Берта Порозовская - Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность
Спору нет, образ действий Меншикова в данном случае был насильственный, противозаконный, но мог ли Петр осудить его после того, как выяснилось, что этим самоуправством князь действительно спас войско, тогда как “господа сенат” ограничились бы одними разговорами. Об этом же свидетельствовал адмирал Апраксин, который, по возвращении в Петербург, доносил царю, что “если б здесь не было светлейшего князя, то в делах могли бы быть великие помешательства”. И Петр взглянул сквозь пальцы на проступок Данилыча, и хотя последний не смел уже более писать царю в прежнем товарищеском тоне, но по отношению к окружающим он остался все тем же надменным и несокрушимо-могущественньгм фаворитом.
Впрочем, Курбатово-Соловьевское дело еще не заглохло. До сих пор Курбатов, попавший сам под следствие, не решался прямо напасть на Меншикова – в злоупотреблениях обвинялись только клевреты последнего. Но видя, что его собственное дело запутывается все более, он решился открыто выступить против князя. Ему удалось подкупить одного из его служителей, который выкрал нужные Курбатову бумаги, содержавшие прямые улики против князя. С этими документами в руках Курбатов написал в 1716 году Петру. Но время было неудачно выбрано; Петр был поглощен внешними делами; к этому присоединилось еще бегство царевича, так что хотя в следующем году Осип Соловьев и был арестован в Амстердаме и отправлен в Россию, но в конце концов следствие более повредило Курбатову, чем Меншикову. Первый так и умер под судом (в 1721 году), не дождавшись конца дела; Меншиков же отделался только денежным взысканием, причем начет на нем, первоначально громадный, потом значительно уменьшился, так как Петр, ввиду представленных князем счетов и документов о сделанных им в интересах царя затратах, велел зачесть ему большие суммы.
Вообще, начиная с 1714 года до самой смерти Петра, Меншиков почти не выходит из-под суда. Следственные комиссии беспрестанно открывают все новые и новые его злоупотребления, требуют от него отчета во всех издержанных суммах, налагают на него громадные штрафы. Петр, слушая вечные жалобы на противозаконные действия князя, выходит из себя, грозит расправиться с ним с такой же неумолимой строгостью, как и со многими другими высокопоставленными взяточниками и казнокрадами, и не раз знаменитая царская дубинка прогуливается по спине светлейшего князя; не раз враги последнего, торжествуя, поднимают головы, уверенные в его близком и неминуемом падении. Иностранные послы в донесениях своим правительствам то и дело пророчат ему скорую опалу и даже казнь. Но проходит некоторое время, и Меншиков, принеся повинную, снова в милости и снова заставляет трепетать своих противников.
Чем объяснить такое долготерпение царя? Почему Петр, каравший с такой беспощадной строгостью менее важные проступки, оставлял почти безнаказанными злоупотребления Меншикова, дискредитируя этим самым свое правосудие в других случаях?
Мы указывали уже на заступничество Екатерины. Действительно, в моменты страшных вспышек царского гнева Меншиков обыкновенно обращался к своей старой приятельнице, которой всегда удавалось развеселить государя и удержать его от немедленной расправы. Она умела вовремя напомнить царю о прежних заслугах князя, о его испытанной преданности, о том, как трудно будет заменить его опытность и знание дел. Все это несомненные факты, засвидетельствованные многими современниками. Но вряд ли заступничество Екатерины могло бы спасать столько раз неисправимого грешника, если б он не имел за себя ходатая в сердце самого Петра, в памяти о прежних заслугах князя, о прежней дружбе, о всех горестях и радостях, пережитых вместе. В какой степени прочна была привязанность Петра к “дитяти его сердца”, несмотря на все разочарования в нем, лучше всего можно судить по следующей сценке, передаваемой Голиковым. Однажды царь сам присутствовал в комиссии, занимавшейся разбирательством дела князя. Туда же явился Меншиков, чтобы дать отчет в своих действиях. И вот грозный судья, хладнокровно присутствовавший при допросах Преображенского приказа, был глубоко тронут при виде своего любимца, смиренно, с выражением искреннего раскаяния, ставшего у дверей. Приняв от него повинную и прочитав ее про себя, он заметил вслух: “Эх, брат! и того-то ты написать не сумел!”, – взял перо и... стал исправлять написанное...
Но не одна только старая дружба, не одна память о прошлом побуждала Петра щадить Меншикова. В пользу князя говорили и чисто практические соображения. “Наш монарх на гору аще сам десять тянет, – говорит Посошков, – а под гору миллионы тянут...” Но среди этих немногих, которые тянули вместе с Петром, далеко не все действовали с полною искренностью. Петр отлично знал, что мало кто из его сотрудников вполне сочувствует его преобразованиям, что при другом правителе они не менее усердно будут разрушать то, что при нем воздвигали. Одни только новые люди, выдвинувшиеся благодаря новым порядкам и вместе с ними долженствовавшие сойти со сцены, были вполне надежными приверженцами, а из них, конечно, на первом плане Меншиков. В лице князя, несмотря на все его недостатки, Петр имел действительно преданного слугу, преданного не только из чувства благодарности, но и по расчету, так как гибель благодетеля неминуемо повлекла бы за собой его собственную гибель. Задумываясь о том, какая участь ждет его начинания после его смерти, ввиду неспособности и приверженности к старине царевича Алексея, Петр естественно должен был прийти к мысли о необходимости щадить человека, обладавшего таким огромным опытом, в такой степени усвоившего его идеи, как Меншиков. Эти соображения получили еще большую силу, когда на место несчастного Алексея наследником престола объявлен был маленький Петр Петрович, и в особенности, когда со смертью последнего вопрос о преемнике Петра остался совершенно открытым.
О злоупотреблениях Меншикова, о его лихоимстве писали очень много. Это такие же общеизвестные факты его биографии, как его низкое происхождение и печальный конец, выставляемый обыкновенно как “достойный плод его злонравия”. Но одними голыми фактами нельзя довольствоваться при произнесении приговора. В применении к историческому лицу необходимо еще обратить внимание на нравы всей эпохи, необходимо выяснить, в какой степени при данном и бесспорно предосудительном образе действия велико было его уклонение от того общего уровня нравственности, какой существовал в современном ему обществе.
Всякому, более или менее знакомому с Петровской эпохой, известно, что взяточничество и казнокрадство были одним из тех зол, с которыми Преобразователь боролся всю жизнь и боролся безуспешно. Все строгости его оказались бессильными искоренить эту глубокую застарелую язву старого русского общества, которому понятия о служении государству, о благе целого были почти совершенно чужды. На государственные должности смотрели лишь как на источники доходов, как на средство увеличить благосостояние своего семейства и своей родни. На воеводства прямо просились для того, чтобы кормиться, и надо было, чтобы это “кормление” приняло уж очень грандиозный и беззастенчивый характер, чтобы вызвать вмешательство и кару правительства. Петр, с его уже современными понятиями о государстве, о государственном служении, хотел сразу искоренить это застарелое зло. Со свойственною ему энергией и беспощадностью он стал преследовать хищнические наклонности правительственных лиц, преобразовал все органы правления, весь государственный строй. Но людей нельзя перевоспитать нравственно так же быстро, как изменить их внешность. Все пытки Преображенского приказа и тайной канцелярии, мучительные казни, шпионство, поощрение доносничества наградами не могли привить тогдашнему обществу ни гражданского мужества, ни чувства долга. Люди оставались все теми же и вносили в новые формы старый дух. Новые магистраты так же кривили совестью, как и прежние приказы; новые коменданты грабили не хуже, чем старые воеводы; приставленные же для наблюдения за ними фискалы доносили только на тех, с которыми не ладили, а плутни и насилия своих приятелей прикрывали и даже сами участвовали в их беззакониях. Интересен следующий анекдот, сообщаемый первым биографом Петра Голиковым со слов самого Ягужинского. Петр, слушая однажды в сенате дела о казнокрадстве, сильно рассердился и сказал генерал-прокурору Ягужинскому: “Напиши указ, что если кто-нибудь украдет настолько, что можно купить веревку, то будет повешен”. “Государь, – отвечал Ягужинский, – неужели вы хотите остаться императором без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем только различием, что один больше и приметнее, чем другой”.
