Альбер Бенсуссан - Гарсиа Лорка
Что же всё-таки это было? Прикоснулись ли они друг к другу? Поцеловались ли? Кто знает? Как писал сам Федерико, он объявил ей о своей любви в письме, а девушка в гневе скомкала письмо и бросила в огонь. Нет, она его не любит. Она больше его не любит. Возможно, он оказался слишком настойчив в своем любовном нетерпении… И вот он опять один, за своим пианино, и только Шопен утешает его. Ему остается лишь милое видение, нежное воспоминание. Что сказала она ему на прощание? «Я тебя любила, но не думай больше обо мне, — жестко говорила она, — мое сердце не будет принадлежать мужчине, я умру девственной и никогда не познаю прикосновения его плоти, потому что моя душа — не от мира сего…» Эти слова, поразившие его в 18 лет, он сохранит в сердце и в памяти на всю жизнь — и перенесет их в свой театр, который населит женщинами без мужчин и девушками, оставшимися девственницами и умершими в одиночестве.
Тогда юный поэт, с помертвевшей душой, сказал себе, что земное счастье — не его удел, что в любви ему отказано навсегда, и в конце отметил: «Моя первая любовь была сокрушена в одну ясную и холодную ночь этого месяца». Потом он вернулся к своему пианино и играл вальс Шопена. Конечно, всё это было очень романтично, каким и должно быть в юности, с ее горячкой и отчаянием, да еще подпитываемыми литературой, которая умеет убаюкивать душу сладостью страдания. Он прожил всё это или вообразил себе? Не иллюзия ли это души, слишком преданной литературе? И кто в своей жизни не знал первой любви? И всё же, да! Федерико любил, страдал — и затем преобразил всё это в творческое вдохновение: его излюбленной темой станет отвергнутая любовь.
Но была и другая любовная история, более определенная. Когда ему было 18 лет, Федерико довелось сопровождать свою мать на лечебные воды Ланжарона, что у подножия массива Альпухаррас. Донья Висента страдала хроническими мигренями и вообще имела слабое здоровье: каждая ее беременность имела последствием депрессию с головными болями и болями в животе. На этом курорте Федерико влюбился в молодую девушку, с тем же именем Мария Луиза, но только Натера, о которой нам сегодня известно лишь то, что хотят о ней рассказать ее потомки. Похоже, что эта юная девушка с мечтательным взором сумела пробудить в Федерико реальные чувства по отношению к «прекрасному полу», что отразилось в его первых стихах, но и в этом случае его воображение, возможно, возобладало над действительным любовным влечением к женщине. Хотя поэт, бесспорно, не был равнодушен к женскому очарованию «девушек в цвету».
Весь этот юношеский период, заполненный печалью, любовью и музыкой, сопровождался сочинениями в прозе, которые соперничали с его музыкальными сочинениями, — это говорит о том, что литература и музыка были неразрывно связаны в его душе. Примечательны и названия его музыкальных текстов — на испанском и итальянском (универсальном языке музыки): «Noctumo apasionado», «Lento», «Molto allegro apassionato», «Andante», «Molto allegro disperato», «Adagio Cantabile», «Allegro ma non tanto у desfallecido», «Ritornello del primer tiempo», «Minuetto con variazioni», «Balada en fa sostenido mayor»… Нет, определенно, невозможно отделить пальцы, касающиеся клавиш, от пальцев, сжимающих перо. Вся поэзия Лорки — песня, а в лирические эпизоды своего театра он всегда вводил музыкальные темы, песни, хоры, да и сами фразы звучали у него как речитативы из опер.
Что же касается той белокурой девушки, сотканной из эфира, той исчезнувшей Офелии, то она останется «за кадром», между струнами арфы, — останется душой его любимого пианино, музой его воображения, растворившейся в том поцелуе, — он сумеет воспеть его прекраснее, чем многие-многие другие, назвав его чудом бытия; он оставит нам это невероятное определение: «губы — это половые органы души» («Песни поцелуя в восточном стиле»). В тот 1917 год, в который всё закончилось — или, наоборот, только начиналось? — который видел зарождение, расцвет и конец этой первоначальной любви к женщине, Федерико записал следующее: «Я могу только целовать… Ее нет со мной… и тогда я целую ее в себе. Ах, поцелуи! Я хочу поцелуев, много поцелуев».
Юноша трогателен в своих утонченных чувствах, но мы видим, как созревает в нем вынужденный отказ от женщины, поиск самоудовлетворения, сексуального и творческого… И всё же навсегда останется в поэте этот неизгладимый образ Женщины, и поэт Лорка войдет в литературу самым блистательным ее певцом: его стихи, эротичные, полные скрытого смысла, воздействуют на нас с такой силой, возможно, потому, что он физически не знал женщины.
В 1921 году, мысленно обращаясь к «Ferias» («Праздникам»), он вспоминает ту, которую любил и которую называет, для отвода глаз, Марией дель Кармен. Эту поэму он назвал «Смуглая песня», и если обратиться к рукописному варианту, то в конце его можно прочесть строфу, которую сам поэт обвел рамкой — чтобы подчеркнуть ее значимость:
Как сладко было бы теряться
меж твоих трепещущих грудей
и изведать темные глубины
тела, сочного, как плод.
Федерико никогда не перестанет воспевать женщину в ее плотском величии, ее чарующие груди, ее тайну, ее зовущие глубины, — в чем ему было отказано. Или он сам себе отказал. С огромной силой будет выражено всё это в его «Цыганском романсеро».
«УКРОМНЫЙ УГОЛОК» В ГЛУБИНЕ ЗАЛА
Мой поцелуй как глубина вскрытого граната.
Федерико Гарсиа ЛоркаВ Гренаде, где проходила юность Федерико, было питейное заведение, достаточно просторное, которое посещали в условленное время самые известные актеры города. По утрам здесь бывали зеленщики и прочие торговцы, зато к вечеру собирались любители фламенко, гитаристы, cantaores и toreros, — впрочем, иногда попадались и сутенеры, да и другие подозрительные типы. По вечерам сюда приходили целыми семьями, чтобы развлечься, слушая классическую музыку в исполнении маленького оркестра, а ближе к ночи собиралась интеллектуальная молодежь авангарда. Для нее в «Аламеде» — так называлось это заведение — за занавесом сцены (а перед ним всегда играл квинтет пианино и струнных) был отведен укромный уголок на три столика — не больше. Здесь, в тесноте, молодежь спорила, обменивалась идеями, подвергала сомнению весь мир и бралась изменить его; молодые гении читали собственные произведения и мечтали о несбыточном, подкрепляя в себе амбиции витавшим в «Аламеде» духом соревновательности и стремления проявить себя. Семнадцатилетний Федерико тоже посещал этот так называемый «укромный уголок» и вскоре приобрел там авторитет — стал голосом, к которому прислушивались. Собиравшиеся здесь вовсе не были замкнутым кругом непризнанных гениев — это была дружеская компания поэтов и художников, открытых жизни и жаждущих самоутверждения.
