Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру
Как все кончилось — вы знаете. Я шел за Ростроповичем и споткнулся. Искал рояль… и не заметил подиум.
Концерт прошел настолько удачно, что я решился на второй дирижерский подвиг. Сначала хотел взять какую-нибудь симфонию Прокофьева, но Кондрашин отсоветовал. Решил, что буду дирижировать Второй Бетховена — самой любимой. Но это оказалось сложнее, чем аккомпанировать Ростроповичу.
Репетиции назначили в ленинградской Капелле. Все были настолько уверены, что Рихтер будет теперь дирижером… А я вдруг взял… и все бросил. Для меня дирижирование так и осталось — как мимолетность Двадцать первая?
Шостакович сказал Стравинскому, что хотел бы, как он, дирижировать своими сочинениями. Но что он этого не сделает, потому что боится публики[87]. И Шостаковичу, и Стравинскому легче в том смысле, что не нужно бояться самих себя. Я же испугался… Бетховена. Очень реально представил, как он явится на репетицию и переломит мне дирижерскую палочку. В страшном гневе.
Напел, а, точнее, «прорычал» лейтмотив «Гнева» из «Тристана и Изольды».
Что это? Как, Бетховен? «Тристана и Изольду» нужно знать как Ветхий Завет!!!
Многие музыканты не принимали метод Мравинского. Еще бы, их величества попросили работать!.. Это было сразу после войны Первый скрипач во время репетиции начал отбивать ритм — прямо по дирижерскому подиуму. Весьма демонстративно. В знак протеста.
Евгений Александрович резко наступает ногой на смычок. У скрипача замешательство, он пытается вырвать смычок из-под ботинка Мравинского. Тот не отпускает и переламывает смычок пополам. При этом репетиция ни на секунду не прерывается. Вот уж кто умел власть употребить!
Помните а-moll'ную мимолетность? Очень коротенькую. Это — Зоечка Богомолец, еще такая, какой я ее помню в Одессе[88]. Мы завтра после концерта приглашены к ней на кофейный торт. Самое большое лакомство в мире!
XII. Пустая комната
«Декабрьские вечера» — фестиваль С. Рихтера и И. Антоновой — целиком посвящен Моцарту. После одного из концертов затевается разговор о самом болезненном. Так сам Рихтер определяет для себя «тему Моцарта»: «Его нет ни в детстве, ни в юности, ни в старости… Я искал… Но нигде не нашел. Я уж не знаю, где теперь искать».
Я рассказал Святославу Теофиловичу, что в записях моего отца есть целая «программа» Скрипичного концерта Моцарта[89]… Ангел разговаривает с нами, когда мы еще в животе матери. Ангел и Плод.
— Ваш отец занимался на скрипке? Интересно…
И попросил рассказать ему все, «что мне известно про того ангела».
— Вот видите, очень многое совпадает. Ведь мы же не сговаривались… Теперь послушайте, что я вам скажу…
Вы устроили выставку у меня дома из ваших картин. Они профессиональны, хотя и недостаточно самостоятельны. Ирине Александровне и Нине Львовне они пришлись не по вкусу, а мне одна картина понравилась[90]. Я ее захотел у Вас купить.
Вот что было на ней: Моцарт — тот, которого мы знаем, не очень симпатичный, с портрета Ланге, — держит на руках Моцарта — обворожительного младенца. Моцарт с липкими пальцами, поедающий нокерлы, и Моцарт — ангел[91].
Такое сегодня приснилось. Это все результат вчерашних споров. Мало того, что Олег от Моцарта шалеет, так теперь и вы. Я со всех сторон окружен!
Но если вы думаете, что открыли что-нибудь новое, — вы ошибаетесь. Такой Моцарт, который мечется между светом и тенью, Моцарт в подвешенном состоянии мне известен. Именно его я и не могу ухватить. Чем больше пытаюсь, тем больше ускользает.
Шуберт — это пространство Бога, абсолютное, там нет раздвоенности, нет этих судорог. А Моцарта надо остановить, чтобы успеть рассмотреть… Но именно это и недоступно.
Помните марш из «Волшебной флейты», когда они идут через водопад? Непостижимо! Особенно, когда смотришь клавир. В правой руке — божественная длань, совершенно бесформенная — как ветер… А в левой — похоронный марш, с литаврой… как в замедленной съемке. Бергман этого ничего не понял[92]. Вот и я не понимаю. Конечно, прыщавую девочку на увертюре в любом случае надо убрать! У Бергмана есть один хороший кадр, смешной. Змей, отыграв свою сцену, ходит за кулисами и, кажется, курит. Когда разговор о Моцарте… я тоже хочу курить.
Курение Рихтера — тоже акт творчества, хотя более напоминает курение «папироски». Рука устанавливается на локоть, взгляд и сигарета устремляются в потолок. Затяжки едва заметны, дым выпускается кольцами, с небольшим пыхтением.
Наша «великолепная четверка» замечательно играла «Диссонантный квартет»[93]. Это начало сильно на меня действует. (Пытается спеть). Вот видите, не могу запомнить!
В а-moll'ной сонате, во второй части тоже есть эпизод, когда забываешь, что это Моцарт. Ну, Прокофьев или Стравинский… Но это ничего не объясняет, только больше запутывает.
А-moll'ную сонату чаще всего играю из Моцарта, всегда с удовольствием, но не получается… никогда! Как заколдованная.
B-dur'нaя для меня легче. Ее папа играл, так она для меня и осталась — как знак папы.
Первая часть — романтика. Папа ухаживает за мамой. Очень похоже на арию Папагено с колокольчиками. В общем, цветочки…
Вторая часть — предчувствия. Они часто одолевали папу. И однажды это началось. Появился господин… Но мое правило — ничего об этом не рассказывать. Биография — это самое низкое. Бульвар. Окружающая действительность — еще ниже. Вы хорошо знаете биографию Брамса? Что долго преследовал Клару, а еще что[94]? А биографию Франка? Они совершенно выдыхаются в музыке, от жизни им нужно замкнуться. Вы можете себе представить Шуберта с телефонной трубкой? Я не хочу, чтобы обо мне говорили: «Вчера с дядь Славочкой смотрел «последние известия».
Должно быть больше тумана. Вы же не знаете, был Шекспир или не был? Мне, например, все равно. Важно, что есть текст, а какое имя — отчество… Я это, конечно, не для сравнения. Просто важно, чтобы занавес был опущен. А потом, когда отвешу последний поклон, Вы занавес откроете… А там — ничего. Пу-сто-та. Совершенно пустая комната. Только кучка пепла. Для меня, например, подозрительно, если останутся гаражи, замки и много красного дерева…
Третья часть — не вписывается в мой замысел. Все бегают вокруг моей мамы. Есть моменты суеты, нетерпения. Как будто ее торопят, чтобы скорей появился Светик. Наконец, каденция и долгожданное разрешение. Правда, было бы симпатично? Но, согласитесь, это будет смешно, если я появлюсь под такую лучезарную музыку. Это был бы не я. Никакого сходства!
