Ян Стрюйс - Путешествие по России голландца Стрюйса
В 1661 году ожидали подтверждения этого правила на самом деле. Хотя у царицы было четыре дочери, и она была беременна пятым ребенком, ее заточили бы непременно, если бы последний ребенок не был принц, по-русски царевич, charoigd [72].
Чтобы несколько смирить легкомыслие Русских, которые желали бы менять жен ежедневно, вход в церковь запрещен тем, кто, по какой бы то ни было причине, вступил во второй брак; а тот, кто женится в третий раз, отлучается от церкви без отпущения. Этот закон столь общий, что ему подлежат все, кроме царя, который выше всех законов. И так, положение женщин не из счастливейших; ибо, кроме того что они живут в суровом заключении, их оскорбляют, бьют и по пустому подозрению разводятся с ними, при чем это зависит часто только от прихоти мужа.
Москвитянин от природы сладострастен, а между тем к своей жене не выказывает ни ласки, ни снисходительности: он приносит все в жертву своему удовольствию и стремится только утолять грубые постыдные наклонности. Вместе с тем он убежден, что небо за этот грех должно наказывать женщин; по этому он, прежде чем лечь с посторонней женщиной, вместо своей жены, снимает крест, который на себе носит, и не совершает греха в комнате, в которой висят образа. Если же не может скрыться (от икон), не находя более удобного места, то не будет совершать (греха), пока не завесит их. Русский уверен, что эта предосторожность избавляет его от небесной кары, и её достаточно, чтоб избегнуть наказания за блуд, прелюбодейство и нечто худшее.
Кроме этого суеверия, он к тому же думает, что наружное омовение очищает его от всех грехов, как бы велики они ни были. А ежели только он переменит платье или рубаху, то он так же чист и опрятен, как если бы он ни до чего не касался. Вот почему, прежде чем войти в церковь, он очень заботится о том, чтоб обмыться, надеть белую рубаху и не иметь на себе чего-нибудь грязного. Есть даже столь набожные, что остаются на церковной паперти, чтобы Бог, любящий смирение, оказал им милость и простил их распутство. По этой причине женщины, которые слывут между ними оскверненными, во все время не входят во внутрь церкви nef, пока служится обедня, а слушают ее в притворе. Духовным лицам, приближавшимся к женщинам, кроме обычного омовения и перемены рубахи, чего от них требуют также как и от светских, запрещается служить обедню и, в течении некоторого времени, приближаться к алтарю. Так легка эпитемия за грехи, совершенные не во время поста. Если же грех случится в пост, каковому искушению подпадают, то светским, в течении целого года, возбраняется причащение, а духовным служить обедню в течении того же времени. Если духовная особа готовится к посвящению, то грехопадение, в это святое время, может помешать ему достигнуть иерейства.
Кроме ложного почитания, которое (Русский) воздает иконам, он уверен, что разделять ложе с иностранками весьма отягчает грех; но Русской женщине, по их мнению, предаться иностранцу не так грешно по той причине, что если Русская забеременеет, то нет сомнения в том, что она воспитает ребенка в Православной вере, тогда как если отец Русский, а мать иностранка, то сия последняя не преминет воспитать его в своей вере.
Москвитянин, как мы сказали, до крайности груб и грязен, а между тем не осмелится войти в церковь иначе, как омывшись. Отсюда вошло в обычай ходить в бани, которые также обыкновенны в Москве и во всем государстве, как в Турции и Персии. Не говоря уже о знатных лицах, нет богача, у которого не было бы собственной бани как для удовольствия, так равно и для здоровья. Незнатные и небогатые пользуются общими банями, куда во всякое время ходят все, без различия возраста и пола. Так как они не стыдятся наготы, то и не совестятся мыться все вместе, совершенно голые, и только в передбаннике прикрывают части тела, называть которые не позволяет приличие, засушенными нарочно веточками с древесными листьями, заменяющими у них губку и называемыми на их языке вениками, questen [73]. Входя в баню, Москвитянин предварительно некоторое время прохлаждается; затем растягивается на скамье, не боясь ее жесткости, потому что обладает очень крепким сложением; потом парится веником и с ног до головы обливается, что всего удивительнее, почти кипятком, а немедленно затем погружается в холодную воду, не заболевая от этого. Я видел даже, что совершенно голыми они ложатся в снег и, пробыв в нем долго, прогуливаются таким же образом более часу, не продрогнув и не причиняя, по-видимому, вреда здоровью. Столь малая чувствительность его к холоду, жару и другим суровым переменам погоды была бы удивительна, если бы не было известно, что его приучают к ней с колыбели, так что он мало-помалу закаляется, и сложение его становится столь крепким, что он мог бы жить столетие, если бы не губил себя водкою.
Возвращаюсь к смешным обычаям Москвитянина. Хотя он не так суеверен, как Турок, по относительно обычая мыться в бане он похож на сего последнего; потому что стремится в нее подобно самым чистоплотным людям в мире, а между тем весьма неопрятен, так как нет народа столь грязного, близость и общество которого были бы более невыносимы.
Мы сказали, что Москвитянин ходит в баню, как попало. что доказывает отсутствие в нем стыда. Так как иностранцы в этом отношении подражать им не могут, то выпросили для себя бани, принадлежащие только им и недоступные туземцам. Эти бани совершенно иные во всех отношениях, потому что чисты, опрятны и хорошо пахнут, так как каждый приносит с собою трав, которыми, купаясь, окуривает себя и наполняет приятным запахом весь дом. По выходе из ванны, вступаешь в комнатки, где с большим удобством вытираешься и обсыхаешь. Затем приносят вам или меду, или другого какого-нибудь напитка.
Москвитянину чужды мягкость и учтивость прочих народов; от того образ жизни и привычки его так странны, что можно подумать, будто он старается отличаться во всем от других. Например, так как все обыкновенно носят рубаху непосредственно на теле, то он думает, что должно носить ее сверх подштанников, которые спускает как можно ниже, заметив, что мы завязываем их на пояснице. Другие, когда свищут, сжимают губы; Москвитянин же говорит, что это безобразит рот, а чтобы избегнуть этого, он свищет сквозь зубы. Когда он одобряет что-нибудь, то выражает это не наклонением головы, или улыбкою, как мы, а поворотами головы со стороны на сторону, как мы поступаем тогда, когда нам что-нибудь не нравится. Мы молимся на коленях и считаем это положение смиренным, покорным и почтительным; а Москвитянин утверждает, что нет положения, более непристойного, которое бы и менее угодно было Богу, а потому молится сидя, или распростершись. Когда мы пишем, то облокачиваемся о стол; Москвитянин порицает это, говоря, что с большим удобством и охотнее всего пишет (помещая бумагу) на коленях; таким образом столы у них считаются негодными для письма. Так как он любит во всем большие размеры, то дородность и гигантский рост нравятся ему больше всего. Не заботясь о пропорциональности, он считает того нехорошо сложенным, у кого нет больших глаз, огромного носа, долгого подбородка и широкого лица; а потому он вытягивает детям кожу, чтобы заранее заставить их принять то сложение, которое желает им придать. Не в этом только отношении у Москвитянина странный вкус, но и во всем другом. Я сообщу здесь об этом, не опасаясь наскучить подробностями.
