Филипп-Поль де Сегюр - Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I
И вам не следует торопиться судить об этом необыкновенном человеке на основании слабостей, присущих всем людям. Пусть выслушают его самого и тогда увидят, до какой степени его политическое положение усложняло его военную позицию. Позднее менее будут осуждать принятое им решение, когда увидят, что судьба России зависела от физических сил и здоровья Наполеона, которое изменило ему у самой Москвы!
Однако сначала он даже самому себе, по-видимому, не осмеливался признаться в таком дерзком плане. Но мало-помалу Наполеон стал смелее и принялся обсуждать его. Тогда-то нерешительность, все время терзавшая его душу, завладела им. Император бродил по своим апартаментам, точно преследуемый этим опасным искушением. Он брался за работу и снова бросал ее, ходил без всякой цели, справлялся о времени, смотрел на погоду. Он останавливался, поглощенный какою-то мыслью, распевал что-то с озабоченным видом и снова начинал ходить.
В этом состоянии озабоченности он говорил отрывистые фразы тем, кто попадался ему навстречу: «Ну, что ж нам теперь делать? Останемся здесь? Или же пойдем дальше вперед? Можно ли останавливаться на такой славной дороге?» Но ответа он не ждал и отправлялся опять бродить, как будто искал чего-нибудь или кого-нибудь, кто помог бы ему решиться.
Наконец, точно сраженный своей нерешительностью и обремененный тяжестью такой важной идеи, он бросался на одну из кроватей, расставленных по его приказанию в комнатах. Его тело, истомленное жарой и напряжением мыслей, оставалось прикрытым только самой легкой одеждой. Так он проводил в Витебске большую часть своих дней[70].
Но когда тело его отдыхало, ум продолжал работать еще напряженнее. Как много побудительных причин толкало его к Москве! Как перенести в Витебске скуку семи зимних месяцев? Он, который всегда сам нападал, теперь принужден был обороняться! Эта роль была недостойна его! У него не было для нее опыта, и она плохо соответствовала его гению.
Тогда, точно приняв внезапное решение, он вставал, как будто боясь раздумывать, чтобы не поколебаться опять. Им уже овладел этот план, который должен был доставить ему победу. Он спешил к своим картам. На них он видел Смоленск и Москву, великую Москву, святой город! Все эти названия он повторял с удовольствием, и они как будто еще более подстрекали пылкость его желаний. При виде этой карты, разгоряченный своими опасными идеями, он находился словно во власти гения войны. Голос его становился крепче, взор ярче и выражение лица более жестоким. Его избегали тогда столько же из страха, сколько из почтительности… Но, наконец, его план был готов, решение принято и путь намечен! Тогда Наполеон успокоился, точно освобожденный от тяжелого бремени, черты его лица прояснились и снова приняли прежнее спокойное и веселое выражение.
Решение было принято, но он хотел, чтобы окружающие его не были недовольны. Каждый из них, сообразно своему характеру, высказал свое мнение относительно этого плана. Бертье выражал недоумение грустным видом, жалобами и даже слезами. Лобо и Коленкур откровенно высказывали свои взгляды; первый делал это громко и с холодной резкостью, извинительной у такого храброго генерала, второй же выражал неудовольствие с горячностью, почти доходившей до резкости, и настойчивостью, граничащей с упрямством. Император отверг с досадой все их замечания и даже закричал, обращаясь к своему адъютанту, так же как к Бертье, что он слишком обогатил своих генералов и поэтому они теперь мечтают только об удовольствиях охоты да о том, чтобы блистать в Париже своими роскошными экипажами. Война им уже надоела!
Честь их была задета, и им ничего больше не оставалось, как склонить голову и покориться. Под влиянием досады император сказал одному из своих гвардейских генералов:
— Вы родились на бивуаке и вы там умрете!..
Дюрок не одобрял план Наполеона. Сначала он выражал свое неодобрение холодным молчанием, потом оно вылилось в откровенные ответы, правдивые доклады и короткие замечания. Император отвечал ему, что он сам прекрасно видит, что русские стараются его завлечь. Но все же он находит нужным идти до Смоленска. Там он обоснуется, и если весной 1813 года Россия не заключит мира, она погибла! Ключ к обеим дорогам, в Петербург и Москву, находится в Смоленске, поэтому необходимо овладеть этим городом. Откуда можно будет одновременно идти на обе столицы, на Петербург и Москву, чтобы все разрушить в одной и все сохранить в другой. Он сказал, что обратит свое оружие против Пруссии и заставит ее заплатить военные издержки.
Дарю явился в свою очередь. Государственный секретарь отличался простотой и непреклонностью настолько, что казался бесстрастным. Великий вопрос о походе на Москву был выдвинут вперед, присутствовал только один Бертье, но обсуждение этого вопроса продолжалось целых восемь часов подряд. Император спросил своего министра, что он думает об этой войне?
— Думаю, что она не национальна, — отвечал Дарю, — и что ввоз кое-каких английских товаров в Россию и даже учреждение польского королевства не могут служить достаточными причинами для столь отдаленной войны. Ни наши войска, ни мы сами не понимаем ни ее цели, ни необходимости, и поэтому все говорит за то, чтобы здесь остановиться.
Император вскричал:
— Еще кровь не пролита! Россия же слишком велика, чтобы уступить без боя. Александр может начать переговоры только после большого сражения. Если понадобится, то я пойду до самого святого города, чтобы добиться этого сражения. Мир ждет меня у ворот Москвы! Но когда честь будет спасена, а Александр все-таки будет упорствовать, то я начну переговоры с боярами, если не с самим населением этой столицы. Население Москвы велико и достаточно просвещенно. Оно поймет свои интересы и поймет свободу. В заключение он прибавил, что Москва ненавидит Петербург, и он воспользуется их соперничеством. Результаты же такого соперничества неисчислимы.
Возбужденный этим разговором, император разоблачил свои надежды. Дарю возразил ему, что дезертирство, голод и болезни привели к тому, что армия уменьшилась на одну треть. Если не хватит продовольствия в Витебске, то что же будет дальше?
Бертье прибавил, что если фланги слишком растянутся, то это будет выгодно русским. Голод и в особенности же русская свирепая зима также будут их союзниками; между, тем как, остановившись здесь, император сам будет иметь зиму союзницей и сделается господином войны. Он будет держать ее в своей власти вместо того, чтобы идти за ней следом.
Бертье и Дарю возражали. Император кротко слушал, но все же часто перебивал их своими ловкими замечаниями, ставя вопрос так, как это было ему желательно или же перемещая его в другую плоскость, если он слишком настоятельно требовал разрешения. Но как бы ни были неприятны истины, которые ему пришлось при этом выслушать, он все-таки выслушал их терпеливо и даже отвечал. И в этом споре его слова, его манера, все его движения отличались простотой, снисходительностью и добродушием. Впрочем, добродушия у него всегда было достаточно чем и объясняется то, что, несмотря на столько бед, его все-таки любят те, кто жил в его близости.
