Виктор Бакин - Владимир Высоцкий. Жизнь после смерти
26 декабря 1980 года Московский клуб самодеятельной песни в Доме культуры «Прожектор», что на шоссе Энтузиастов, организовал вечер памяти Владимира Высоцкого. За несколько дней до вечера о нем знала вся Москва, и власти побоялись его отменить, но окружили здание ДК тройным милицейским кордоном.
На сцене слева стоял большой фотографический портрет Высоцкого, лежали гвоздики, и стояла его гитара, одолженная на этот вечер матерью поэта.
Те, кто выходил к микрофону, пели и для зала, и для Высоцкого. Те, кто аплодировали, – аплодировали и выступавшему, и ему… Среди выступавших были те, кто сочинил стихи или песни, прямо посвященные Высоцкому, другие читали стихи, соответствующие моменту.
Открыл вечер Юлий Ким:
Удалой, безоглядный, прокуренный,
Потрясающий голос его.
Как гулял, щеголял, бедокурил он,
Но печалился больше всего.
Так печалился, вскрикивал, маялся,
Проклинал и прощенья просил,
Но ни разу он так не отчаялся,
Чтоб надеяться не было сил.
Обложили, флажков понавешали,
Вьют веревочку в плеть и в петлю…
Ах, кривые, нелегкие, лешие,
Все равно я куплет допою…
Мои кони и пляшут, и хмурятся:
Все не так, все не то…
И поет – аж, бывало, зажмурится,
Чтобы доверху, донельзя, чтобы до…
Мне выпала почетная и трудная роль открыть этот вечер, поводом для которого послужило событие трагическое, всем вам известное, свежее. Поэтому комментировать его необходимости нет. Только скажу, что необязательно петь только грустное на этом вечере. Володя Высоцкий был человек глубокий, широкий, и пусть прозвучит и веселое…
Александр Ткачев: «Я не буду говорить о том, какой Высоцкий был поэт, какой человек… Я хочу спеть эту единственную песню. В ней я попытался сказать все.
Что так тихо? – кричу, а вокруг пустота —
сон от яви уже не могу отличить.
Эй, апостол, давай, закрывай ворота!
Никого не пускай, на земле дай пожить!
Эту горечь тебе ни за что не понять —
там ведь в небе для вас херувимы поют.
Спрячь ключи от ворот, погоди отворять…
Ну, зачем он вам там? Пусть другие войдут.
Но все кончено…
Крик оборвался, спазмы сжаты, и горло немеет.
Мир проснулся и не разрыдался.
Видно, мир безнадежно болеет.
Что ж, помянем его – пусть наступит покой.
Мы устали рубцы до крови раздирать,
кулаками бить в грудь, захлебнувшись строкой,
а потом, похмелясь, все по-новой прощать.
Да и совесть молчит – неуютно ей тут.
Лишь заденешь струну – испугавшись, замрет.
Где-то музы оркестрами сводными лгут…
Только совесть в набат, словно в колокол, бьет.
Перестроить охрипшую лиру —
не хватило годов, слава богу.
Но надорванный голос по миру,
как в войну, объявляет тревогу.
Все молчали, лишь струны не дали уснуть…
Где же ваши слова? Где же ваши дела?
В темноте, задрожав, пробивали нам путь.
А поводырем нам наша совесть была.
Уже каждый слова для себя подобрал,
только рта не раскрыть да не выплюнуть их.
Но нашелся чудак: и за всех откричал,
и за всех отстрадал – да сорвался, затих…
Ах, как трудно болеть за Россию!
Каждый крик – в сердце пуля шальная.
И рыдать, и смеяться над нею,
материться, шепча: Дорогая!
Как хотелось писать о любви, о весне,
о прозрачных мечтах с голубым кораблем.
Но когда в душах хворь – боль дрожит на струне.
Все же, морщась, не мед – зелье горькое пьем!
Вот бы песню сложить, чтобы враз обо всем!
Только сердце одно, да и жизнь коротка.
Почему ж, как струну, свои нервы мы рвем?
Знать отступит болезнь, знать цена велика…
Ах, как тошно от сладкой надежды!
Век не наш – времена исцеленья.
Но меж прошлым и будущим между
в душу брошены зерна сомненья.
Мне бы зубы сомкнуть, закусить бы губу
до кровавых молитв, до вопросов немых…
Бросить к черту дела да задуть в ту трубу,
созывая всех тех, кого нету в живых.
И последний парад, и по коням – вперед!
Пусть несется в сердцах сумасшедшая рать.
А стрела своего супостата найдет —
ведь ей право дано второй раз выбирать…
Не окончена времени повесть,
и ни времени нет, и ни рода…
Лишь на совесть зарытая совесть
на Ваганьково, справа от входа».
Булат Окуджава: «Ну, много уже здесь… И вообще за это время много уже говорили об этом трагическом происшествии. Но я думаю, что самое ужасное заключается не в том, что это случилось, а в том, что Высоцкий до последнего дня мечтал увидеть свои стихи опубликованными. Так это и не произошло… Мечтал выступить с афишей – не было. Вот, я думаю, это самое печальное. Очень короткая песня в его память…
О Володе Высоцком я песню придумать решил:
вот еще одному не вернуться назад из похода.
Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил…
Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.
Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом
отправляться и нам по следам по его по горячим.
Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,
ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.
О Володе Высоцком я песню придумать хотел,
но дрожала рука, и мотив со стихом не сходился…
Белый аист московский на белое небо взлетел,
черный аист московский на черную землю спустился».
Вероника Долина:
Поль Мориа, уймите скрипки!
К чему нагрузки?
Его натруженные хрипы —
Не по-французски.
Пока строка, как уголь, жжется —
Пластинка трется.
Пусть помолчит, побережется —
Не то сорвется.
Всадник утренний проскачет,
Близкой боли не тая,
Чья-то женщина заплачет,
Вероятно, не твоя.
Лик печальный, голос дальний —
До небес подать рукой.
До свиданья, до свиданья,
До свиданья, дорогой!
А кто-то Гамлета играет,
Над кем не каплет.
И новый Гамлет умирает —
Прощайте, Гамлет!
Но вот и публика стихает,
Как будто чует.
Пусть помолчит, не выдыхает —
Его минует.
По таганским венам узким
Изливается Москва.
А вдова с лицом французским —
Будет много лет жива.
Вон газетчик иностранный
Дико крутит головой.
Кто-то странный, кто-то пьяный,
Кто-то сам – полуживой.
Усни спокойно, мой сыночек, —
Никто не плачет.
О, этот мир для одиночек
Так много значит!
Переулочек глубокий —
Нету близкого лица.
Одинокий, одинокий,
Одинокий – до конца…
Александр Дольский: «Сейчас много песен появилось памяти Высоцкого. Почти каждый автор сочиняет посвященную его памяти песню. Я считаю, что это хорошо, это правильно… Еще долго его образ и его творчество будут вдохновлять поэтов.
