Владислав Бахревский - Аввакум
Лазорев вышел в залу, где много людей весело и дружно ели вкусную всякую всячину, уже не примериваясь, как соседу голову проломить, но, перемогая язык, спрашивали друг друга про жизнь, чего едят, что сажают, велик ли урожай, много ли земли.
– Парамон! – обратился Лазорев к пожилому драгуну. – Молодой у них один помирать собрался. Может, достанешь пулю?
– Надо поглядеть.
Парамон ушел к раненому, пир продолжался.
– Жаль, женщин нет, – поиграл глазами Поклонский, – в таких залах только бы мазурки танцевать. Впрочем, вам, русским, наслаждение танцами неведомо.
– Ведомо, – сказал Лазорев. – Я ваши танцы видел. У нас веселей пляшут. Иной так поддаст – не усидишь!
– В плясках действительно бывает много огня, но они все-таки дикарство, – сказал назидательно Поклонский.
– Всяк по-своему с ума сходит. Судить чужую жизнь – с Богом равняться. Бог знал, что делал.
– Этак всякое зло, всякую гадость можно оправдать и на Бога свалить! – вскипел Поклонский, и Лазорев, которому надоел словоохотливый поляк, предложил:
– Поглядим, как дела у Парамона.
В зале было уже пусто, драгуны и жолнеры вышли на воздух. Тут и командиры пожаловали.
«Операция» шла под открытым небом. Дюжие жолнеры держали хорунжего, а коновал Парамон копался ножом и шилом в его ноге.
– Вот она! – вскричал радостно Парамон, поднимая двумя пальцами расплющенную свинцовую пулю.
Жолнеры отпустили хорунжего и радостно смотрели на русского лекаря, который изловчился найти в кровавом месиве раны пулю и достать ее.
– Браво! – крикнул Поклонский.
И тут грянул выстрел. Хорунжий, оставленный без присмотра, вытянул спрятанный в изголовье пистолет и то ли в бреду, то ли еще как, но пальнул русскому в лицо. Парамон рухнул, обливаясь кровью.
И началась пальба и резня. Столько в этой схватке накоротке было ненависти, что о жизни не думали. Смерти жаждали.
Один, может быть, Поклонский не потерял головы. Приставя пистолет к груди Лазорева, он потащил его к лошадям.
– Вот тебе лошадь, вот мне! И пусть все это быдло, ваше и наше, в крови утонет. Прощайте!
Вскочил в седло.
Лазорев стоял не двигаясь. И Поклонский навел на него пистолет:
– На коня!
Лазорев сел.
– Вперед!
И только через версту приказал остановиться.
– Ну, пан полковник, мне на запад, а тебе на север. В старости еще добрым словом помянешь изменника Поклонского… А за одним столом-то нам, видно, не сиживать. Как сам ты говоришь: Бог того не велит. Прощай.
И ускакал.
Лазорев повернулся в седле, поглядел на кущи деревьев, где совершилась чудовищная человеческая мерзость, и понял, что хватит с него. Хватит с него царской службы, убийств во благо государства, плетей и казней ради благополучия дворянства.
Поглядел вокруг. Зелено. Луга в цвету. Птицы поют счастливое.
Повернул коня в луга и поехал неведомо куда, лишь бы людей не видеть.
22Трава была коню по брюхо. Подъехал к лесу. Огромные дубы, растопырив могучие сучья, держали кроны высоко над землей, и Лазорев, даже и не подумав о том, что может заплутать, сгинуть в бесконечной чащобе, направил коня под зеленую кровлю.
Скоро лес стал густ, пришлось сойти с коня, но полковник упрямо шел напрямик и радовался плотной зеленой стене, какая вставала за ним, заслоняя всю его прошлую жизнь.
Но вот день стал клониться к ночи, захотелось есть.
Лазорев наконец-то обратил внимание на сумку, притороченную к седлу.
Малиновый кафтан с золотыми пуговицами, и в каждой цветной камешек – богатейшая добыча, мешочек с серебром небольшой, но увесистый. Женские платья, в другом отделении – сапоги, две серебряные ендовы, три шапки: кунья, соболья и суконная, но с камешком и с пером. И, к великой радости Лазорева, кремень с кресалом да завернутый в холст добрый, фунтов на пять, кус крепко соленного, крепко перченного сала.
Лазорев отрезал малый лепесток для пробы. Сало было отменное. Пожалел, что хлеба нет, да и о воде надо было подумать.
Погладил коня. Коню тоже пора было подкормиться.
Лес давно уже стал неуютным, под ногами прелые листья, ни травинки, ни цветочка. А то вдруг крапива – стеной.
Конь почуял беспокойство нового своего хозяина и стал тянуть его все влево, влево. Лазорев понял, что конь взялся его вести, и приотпустил узду.
Еще при солнце вышли к озеру. Другого берега и не видать. На озере островки. Один большой, а малых чуть ли не дюжина.
Лазорев стреножил коня, снял с него сумку, запалил костерок. Набрал воды в ендову – и на огонь. В воду сальца осьмушку, крапивных листов, заячьей капустки. Вот и уха!
Пора и о ночлеге было подумать. Спать возле озера сыровато. Набрал сушняку, заодно дубину выломал: всего оружия – нож. Покончил с делами, сел у воды, засмотрелся.
Белые лилии, цапли в камышах, покой.
И пошла вдруг жизнь перед глазами, картинка за картинкой. Первый бой, первый убитый, поход в Истамбул за жизнью неугодного царю человека, соляной бунт… Сек плетьми, волочил в тюрьму, вез на казнь. И наконец, чума.
Поплыла земля перед глазами, согнуло вдруг Лазорева в три погибели, да и вывернуло. Вся служба его, вся жизнь – одна блевотина.
Отполз Лазорев к костру, навалился грудью на сумку с чужим, с награбленным добришком и забылся.
Плохо ему было очень. Пробуждался в ознобе.
Конь к нему подходил.
А потом сам дьявол: сидел черный, глаза без зрачков зеленые, блевотину его лакал.
– Подавиться тебе жизнью моей! – сказал ему Лазорев и глаза закрыл.
А потом пришли дьяволята, потащили в ад. Лазорев не противился. В глаза било ярым огнем, но огонь тотчас кутался в густом облаке пара.
«В виде бани ад-то у них», – подумал Лазорев, покорный судьбе.
И может быть, из-за того, что покорился, стало его баюкать и покачивать. И долго, сладко баюкало и покачивало…
«Господи! Может, я в дите обернулся?» – подумал Лазорев, и тоненькая надежда на добрую, на новую, с детства начатую жизнь пробудилась в нем несообразно и нелепо.
Наконец он открыл глаза. Перед ним на стуле с высокой спинкой сидел мальчик. Белоголовый, синеглазый, серьезный. Он увидел, что Лазорев открыл глаза, радостно ударил в ладоши, соскочил со стула, подошел к изголовью и поцеловал Лазорева в щеку. Губы были легкие, теплые.
– Ты – это я? – спросил Лазорев, все еще не отойдя от наваждения.
Мальчик что-то залепетал непонятное и убежал.
Лазорев повел глазами кругом. Просторная, на века сложенная изба. Да не изба – хоромы. Тесаные бревна в обхват, дубовые. Печь большая, но не русская, не такая.
Стол длинный, дубовый. Лавок нет. Высокие стулья вокруг стола.
Лазорев потрогал лоб. Холодный.
Попробовал привстать. Голова не закружилась.
