Николай Реден - Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919
Такие прецеденты вряд ли могли поощрить в людях воздержанность. Офицеров угнетали мрачные мысли, а их терпение истощалось говорильней в комитетах, которые превращали обычную процедуру в сложный, запутанный процесс.
В свободное от службы время беды офицера не кончались. Улицы кишели солдатами, настроенными на то, чтобы продемонстрировать вновь обретенную независимость. Среди них всегда находились необузданные субъекты, которые не упускали случаев нанести оскорбление офицеру, даже если он был просто прохожим. Принять вызов означало вступить в конфликт с безответственной толпой, которую ничто не могло остановить. Но бывали случаи иного рода. Одному из них я сам был свидетелем на Невском проспекте.
Полковник весьма представительной внешности с орденом Св. Георгия на груди и нашивкой о ранении на пустом рукаве шинели столкнулся лицом к лицу с высоким, затянутым ремнями рядовым. Солдат не отдал чести, и полковник остановил его.
— Послушай, братец! — сказал он. — Тебе может не нравиться моя внешность, и, может, тебе все равно, что я потерял руку на службе Родине, но, кажется, ты должен был бы почтить награды, которые я ношу!
Слова полковника смутили солдата, он не знал, что ответить. Тотчас один из штатских, услышавший эти слова, пришел на помощь солдату.
— Вы не имеете права говорить в таком тоне! — прокричал он, грозя полковнику пальцем. — Разве вам неясно, что мы сейчас все равны и что солдаты не обязаны отдавать вам честь?!
— Простите, я говорю не с вами, — оборвал его полковник и, снова повернувшись к солдату, продолжал: — Жаль, что меня прервали. Мне кажется, что ты человек разумный, и я могу указать на твою ошибку!
Однако посторонний не умолкал. Он разразился тирадой о всеобщем равенстве, свободе слова и праве каждого человека выражать свое мнение. Внезапно солдат щелкнул каблуками, отдал честь с большим старанием и спросил:
— Прошу прощения, господин полковник! Разрешите мне врезать этому типу?
— Рад видеть, что ты не забыл того, как отдавать честь, — ответил полковник с улыбкой на лице. — Что касается этого человека, то я не могу ни разрешить тебе, ни запретить сделать свое дело. Теперь мы все равны!
Без дальнейших слов полковник повернулся и продолжил путь. Солдат смерил взглядом своего самозваного защитника и занес над ним кулак правой руки. Удар пришелся в скулу незнакомца, и тот повалился на тротуар.
С выражением исполненного долга солдат двинулся сквозь толпу зевак и скрылся в глубине улицы.
Я не смог вернуться домой достаточно быстро, чтобы рассказать родным о том, что видел, но впоследствии я не упускал возможности это сделать. Сколь бы ни был тривиален этот случай, он показывал, что антагонизм между образованными классами и массами не имел реальной почвы. Велик был соблазн преувеличивать значение подобных редких случаев и искать в них утешение и ободрение.
Но исключения случались не часто. Чаще всего офицеры не знали, как себя вести, и стремились избежать неприятностей. Рядовые тоже не желали идти на открытый разрыв. Пока их было двое или трое, они внимали разуму и подчинялись приказам, однако когда собирались в больших количествах, то становились упрямыми и злобными. Больше всего они опасались того, что товарищи осудят их за отсутствие необходимой степени революционности. Эта скрытая тенденция наполняла окружающую обстановку подозрительностью и ненавистью на фоне постоянной угрозы насилия. Больше всего беспокоило быстро растущее сознание того, что не осталось никого, кто бы озаботился сохранением мира.
Исчезли красно-голубые нарукавные повязки военной полиции, а на углу улицы больше не стоял флегматичный, надежный полицейский. Одно из поразительных заблуждений, которым Россия страдала в начале революции, состояло в том, что свободная страна не нуждается в силовой поддержке закона, а Временное правительство не предпринимало попыток создать профессиональную полицию.
В Петрограде, насчитывавшем в то время два с половиной миллиона населения, полицейские функции были переданы добровольной организации, состоявшей из молодых людей студенческого возраста. Чтобы не произносить ненавистного слова «полиция», их называли «городской милицией». Не имея соответствующей подготовки и лишь смутно представляя свои функции, испытывая страх перед эмансипированной солдатней, милиционеры имели жалкий вид. Все были одеты по-разному, ружья, которые они носили за спиной, казались слишком длинными и слишком тяжелыми для них. С наступлением темноты эти стражи порядка предпочитали прятаться в подъездах и, казалось, стремились провести ночь, не обнаруживая своего местоположения.
Иллюзии, которые я мог бы питать в отношении полезности новых стражей порядка, были развеяны при первой же моей встрече с ними. Я проводил вечер с одним из друзей — юным пехотным офицером, — который был весьма раздражен. За ужином он настаивал на том, что обстановка не может развиваться в направлении, которое приняла, что нет никаких признаков ослабления хаоса и что национальная катастрофа неминуема. Я же не был столь пессимистичен и делал все, что в моих силах, чтобы ободрить его. Однако, видя его раздраженное состояние, предложил ему прогуляться на свежем воздухе. Мы не были склонны к разговорам и шли бок о бок, погруженные в свои мысли. Неожиданно мой приятель стал насвистывать гимн: «Боже, царя храни». Хотя мне показалось, что темные улицы города, корчившегося в муках революции, — неподходящее место для проявления подобных настроений, я воздержался от замечаний по этому поводу. Но на ближайшем углу нас остановил милиционер.
— Товарищ, нельзя насвистывать реакционные мелодии, — сказал он, — прекратите или мне придется вас арестовать.
— С каких это пор свист стал преступлением?! — спросил мой друг, обрадованный возможности продемонстрировать свой мрачный юмор. — Теперь мы все свободны, и я могу петь или насвистывать любую чертовщину по своему усмотрению! Пойдем! — Он дернул меня за рукав и засвистел с новой силой.
Мы пошли дальше, не обращая никакого внимания на милиционера, который следовал за нами на безопасном расстоянии, бормоча себе что-то под нос. Через несколько кварталов наш эскорт удвоился, а далее утроился. Ко времени нашего возвращения в дом, где квартировал мой друг, за нами следовали пять милиционеров. Хотя я вовсе не был уверен в благополучном исходе этой сцены, бурная дискуссия между нашими преследователями и мрачное выражение лица, с которым мой друг выпячивал губы, даже в этой ситуации заставили меня рассмеяться.
Мы поднялись по лестнице на три пролета все еще в сопровождении этого наряда милиции, ружья милиционеров угрожающе бились прикладами о каменные ступени. Мой друг открыл дверь квартиры ключом, предложил мне войти и затем демонстративно захлопнул ее. Наступила пауза. Она длилась достаточно долго; я снял пальто и налил в стаканы чай. Затем последовал стук в дверь. Мой друг открыл ее и уставился на пятерых милиционеров недобрым взглядом.
