Ю. Томашевский - Вспоминая Михаила Зощенко
О какой-то женщине они, например, говорят, что она «нюхала цветки и настурции».
Как будто настурции — не цветки!
И вот другая такая же фраза:
«Раздаются крики, возгласы и дамские слезы».
Как будто слезы могли раздаваться.
И еще:
«Раз он, сволочь такая, в центре сымается, то и пущай одной рукой поет, а другой свет зажигает».
Или:
«В одной руке у него газета. В другой почтовая открытка. В третьей руке его супруга держит талон».
Или:
«Музыка играла траурные вальсы».
И так далее.
Вздумал, например, зощенковский обыватель сказать, что ему очень хотелось бы, чтобы сердце у него билось ритмично, но он так непривычен к культурным словам, что у него получается:
«Сердце не так аритмично бьется, как хотелось бы».
Хочет пожаловаться, что кто-то критикует кого-то, и у него получается:
«Наводит на все самокритику».
Хочет накричать на кого-то, зачем тот нарушает порядок, а у него получается:
«Что ты нарушаешь беспорядок?»
Вот до чего бестолково речевое мышление у новоявленных советских мещан: слова непослушны их мыслям и часто выражают суждения, прямо противоположные тем, какие им хочется выразить.
Вдобавок эти скудоумные, как явствует из зощенковских книг, прямо-таки обожают казенные, канцелярские фразы, и когда, например, одному из них захотелось сказать, что он любит детей, он щегольнул таким канцеляритом:
«Я, — сказал он, — не имею (!) такого бесчувствия (!) в детском вопросе (!)».
Даже о рождении ребенка зощенковский мещанин выражается так:
«Родился ребенок как таковой».
Этот человек так порабощен эстетикой протоколов, донесений и рапортов, что, рассказывая, например, как его толкали в театре, только и находит такие слова:
«Кручусь… вызывая нарекания и даже толкание и пихание в грудь».
Канцелярские штампы обывательской речи, которые получили такое развитие в лексике тридцатых и сороковых годов, были зорко подмечены Зощенко еще при своем зарождении. (Вообще он ввел в свои книги очень многие формы внелитературного языка, подмеченные лингвистами в более позднее время: и словечко «переживать» без дополнения, и «обратно» в смысле «опять» и др.)
Канцелярит всегда вызывал негодование Зощенко. В его новелле «История болезни» некто побывавший в больнице рассказывает:
«…тут сестричка подскочила:
— Пойдемте, говорит, больной, на обмывочный пункт.
Но от этих слов меня тоже передернуло.
— Лучше бы, говорю, называли не обмывочный пункт, а ванна. Это, говорю, и красивей и возвышает больного. И я, говорю, не лошадь, чтоб меня обмывать».
Своими рассказами Зощенко сигнализировал нам, что нарождается целое поколение людей, для которых «обмывочный пункт» куда милее, чем ванна, для которых лес — зеленый массив, шапка — головной убор, телега — гужевой транспорт и т. д. Их бедное мышление порабощено всеми этими казенными терминами.
Кроме канцелярита, новомещанская речь богата по наблюдениям Зощенко, дурно понятыми иностранными словами, которые еще с давнего времени так приманчивы для этих людей. Со смердяковским упоением они то и дело употребляют их совершенно некстати:
«И вот происходит такая ситуация…»
«И вот при такой ситуации у них происходит рождение ребенка».
«И вот при такой ситуации живет в Симферополе вдова».
То же самое со словом элемент (в смысле: человек).
«Жила, жила с таким отсталым элементом и взяла и утонула».
Возмущаясь какой-то нелепостью, они говорят:
«Это действительно курская аномалия».
Любят эти люди словечко утопия, причем, конечно, они твердо уверены, что оно происходит от слова топить и означает беду.
«Это же утопия, если всех жильцов выселять».
И вот их типичное построение фразы:
«…Бьет его в рыло за исковерканную дамскую жизнь плюс туфельки и пальто».
Алогизм, косноязычие, неуклюжесть, бессилие этого мещанского жаргона сказывается также, по наблюдениям Зощенко, в идиотических повторах одного и того же словечка, завязшего в убогих мозгах.
Нужно, например, зощенковскому мещанину поведать читателям, что одна женщина ехала в город Новороссийск, и он ведет свое повествование так:
«…и едет, между прочим, в этом вагоне среди других такая вообще (!) бабешечка. Такая молодая женщина с ребенком.
У нее ребенок на руках. Вот она с ним и едет.
Она едет с ним в Новороссийск. У нее муж, что ли, там служит на заводе.
Вот она к нему и едет.
И вот она едет к мужу. Все как полагается: на руках у ней малютка, на лавке узелок и корзинка. И вот она едет в таком виде в Новороссийск.
Едет она к мужу в Новороссийск. А у ней малютка на руках…
И вот едет эта малютка со своей мамашей в Новороссийск. Они едут, конечно, в Новороссийск…»[18]
Слово Новороссийск повторяется пять раз, а слово едет (едут) — девять раз, и рассказчик никак не может развязаться со своей бедной мыслишкой, надолго застрявшей у него в голове.
Для того чтобы воссоздать это наречие, в сознании писателя должен постоянно присутствовать строго нормированный, правильный, образцовый язык. Только на фоне этой безукоризненной нормы могли выступить во всем своем диком уродстве те бесчисленные отклонения от нее, те синтаксические и словесные «монстры», которыми изобилует речь зощенковских «уважаемых граждан».
«УВАЖАЕМЫЕ ГРАЖДАНЕ»
Пока сволочь есть в жизни, я ее в художественном произведении не амнистирую.
В. МаяковскийЧитая Зощенко, нельзя не прийти к убеждению, что низменный, грубый язык его «сказов» создан низменной, грубой средой.
Те, кто говорит на этом языке в его книгах, — люди очень невысокой морали.
Писателю до тошноты были ненавистны те бесчисленные хищники, деньголюбы, вещелюбы, стяжатели, которые, приспособившись к революционной действительности, мошеннически воспользовались ее светлыми лозунгами ради того, чтобы обеспечить себе процветание и полное право на бездушную черствость, на угнетение беззащитных и немощных.
