Людмила Гурченко - Мое взрослое детство
Папа открыл, что эти трубы ведут еще в одно помещение, похожее на подвал. Чем дальше, тем потолок все ниже и ниже — конусом. С другой стороны дома была еще лестница, ведущая на второй этаж. Так этот подвал «конусом» был как раз под лестницей. В него можно было попасть из «туалета» только согнувшись. Там было холодно и сыро. «Хорошо. Здесь погреб будить. Будем на зиму усе солить... Не, Лёль, тут хто-то побывав... Якая земля мякинькая. Ета неспроста... Буду ще копать».
Он копал каждый день. Мы боялись смотреть на него, чтобы не засмеяться под «горячую руку». Не знали, что отвечать людям, которые приходили к нему. Не скажешь ведь: «Марк Гаврилович вас принять не может. Он как раз сейчас ищет клад».
И вдруг мы с мамой услышали откуда-то издалека чужой хриплый голос, срывающийся на высокие «петухи». Мы испуганно смотрели друг на друга. Что случилось? Было такое ощущение, что папа попал в тридевятое царство и ему навстречу вышло чудовище.
— Я ж говорив! Я ж говорив! Ах ты ж... твою в душу, в триста богов... тыща твою матку вовков зъешь! Леля! Дочурка! Што я говорив? Зови усех, хай знають Марка Гавриловича!
Папа вылез взъерошенный, весь в грязи, сияющий! В руках бережно нес голубую кастрюльку, обмотанную проволокой. В ней лежал тряпичный сверток, пахло прелом. Ну? Папа развернул тряпку... Перед нами лежала пачка денег — керенки. Они рассыпались на наших глазах...
— Лёль, як же ета?
— Марк, ты подумай, сколько они в сырости пролежали... В общем, это понятно. Это купеческий район. Кто нибудь для лучших времен припрятал. Интересно...
А на дне кастрюльки лежал красный мешочек с серебряными монетами. Были даже с дыркой посередине. Но в то время они не имели никакой цены. Папа их раздал детям во дворе и «дочурке играть».
— Да-а, золота нима... Но будить... Ув обязательном порядке будить. Я ще найду. У меня щасливая планида!
Мама с тех пор уже не хихикала. «Знаете, Марк все-таки очень странный человек... Говорил, что найдет клад — это в наше-то время! И представляете себе — нашел! Что за человек...». То-то, мамочка!
Папины гены передались и мне. И я мечтала о кладе осенью 1942 года.
Но клада я не нашла. Я подружилась с мальчиком Валериком — Вилли. В оккупированном Харькове почему-то было модно «переиначивать» русские имена на немецкий манер.
Он окликнул меня около разрушенного дома на Рымарской. Мы оба были стрижены наголо, только у меня чубчик. Он был на два года старше меня, весь в веснушках, и имя «Вилли» ему подходило так, как если бы меня назвали «Гертрудой».
— Слушай, ты, как тебя?
— А что?
— Хочешь заработать?
— Ну?
— Нужно постоять на шухере.
— А что это?
— Держите меня! Не знает! Постоишь, а если кто идет, свистнешь... Ну?
— Я пою. Свистеть не умею.
— Учись...
Вот жизнь! Только что ведь ничегошеньки не было. И вдруг такое дело! Интересно!
— А куда идти?
— На базуху.
— А что это?
— Ха! Базар!
— А-а! Только не вечером.
— Даешь дрефака? Нет. Утром. Да с нами не бойсь.
— А еще кто?
— Завтра... Мой братан главный. Его «Мордой» звать. А вообще он Толик...
БАЗАР
Из деревни на базар привезли дыни — желтые, пахнущие так, что одуреешь. Мне нужно было взять на себя внимание двух теток. А за спиной у них потихоньку будут уплывать дыни. Народу много. Тут свистеть надо не переставая. Почему именно у этих теток? Дыни ведь есть не только у них.
Позже я узнала все тонкости. Ребята изучили базар как свои пять пальцев. Они знали всех. И их знали все. Торговки их замечали издали и были на стрёме. А эти тетки из деревни, «перваки». Вот таких и подлавливали.
Было так жарко, что от голода и жары в животе все слиплось, а голова шла кругом. Тетки в белых платках, разморенные и раскрасневшиеся, отсели в тень и стали есть... черный хлеб с салом!
С чего начать? Что делать? Главный — Морда — делает знаки: придумай, разверни их в другую сторону. Какие дыни, когда здесь хлеб с салом! Петь не петь... говорить? А что говорить? Смотрю на тетенек проникновенно и жалостливо... Кончилось тем, что я их развернула, как хотела. Я им рассказывала, что я круглая сирота... Папа на фронте, жив ли он — неизвестно. Мама недавно умерла с голоду. И сама я в это абсолютно верила... И видела все перед глазами. Слезы лились у меня по лицу. Сказала, что вот уже два дня ничего не ела... «О-ой, такэ малэ, текэ худэ дытя... Бисова вийна... воно вжэ сырота». Отрезали мне кусок хлеба, кусок сала. Я их вежливо поблагодарила и быстро пошла, на ходу давясь, чтобы новые друзья не отобрали.
Штабом были развалины бывшего крытого рынка. Здесь собрались все: Морда, Вилли, Сенчак (Сеня) — других не запомнила — и я. Меня поздравили с «боевым крещением», сказали, что я молодец. У нас было девять дынь. По одной на брата и три на продажу! Сало, дыня, нестерпимая жара... Мне было так плохо, что запах дыни стал непереносимым на всю жизнь.
Недавно, в мае 1979 года, наша картина «Сибириада» была на Каннском фестивале. Когда я вошла к себе в номер «Карлтон-отеля», на моем столе стояла изящная белая корзина с фруктами. Очень красивая и разноцветная. В середине бежевый ананас. А вокруг и розовобокие персики, и бледно-желтые яблоки, и фиолетовые сливы, черешни, прозрачные до косточек, и огромная клубника на золотом бумажном блюдечке. И еще два зеленых мячика — как теннисные, только поплоще и побольше. Я все перепробовала, а эти мячики мне незнакомы. Пробовать их не решилась. На званом обеде — смотрю — в самом начале подают эти зеленые мячики. Подмывает спросить, что это за мячики, но жду... Сосед слева - директор Каннского фестиваля. Он хорошо знает оперу. Раньше он был крупным оперным импрессарио. Несколько раз приглашал в Париж нашу оперную труппу Большого театра. Он нам гордо об этом сообщил. За столом, до обеда, мы с ним вдвоем с успехом исполнили арию Ленского "Я люблю вас, Ольга». Так что, когда подали зеленые мячики, у меня с этим холеным и ухоженным старичком, можно сказать, завязались приятельские отношения. Смотрю, он надрезает верхушку этого мячика и ложкой начинает вычерпывать его изнутри. Ой! Так это же дыня! Самая обыкновенная дыня-карлица.
Он с таким удовольствием ел свой мячик, с таким аппетитом, что у меня даже был порыв подкинуть ему еще и свой. Но я взяла себя в руки. Ведь мы, к сожалению, не дома.
