Адам Бревер - Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро
– Вовсе нет.
– Вы не могли бы развить свой ответ? Чтобы я поняла.
Ты откидываешься на спинку кушетки. Комната сжимается. Тебе стоит огромного труда сдержаться. Разве ты не намекнула, что не хочешь об этом говорить, когда она только подняла тему? Не подход ли это к разговору о подавлении? О твоем кузене Бадди, изнасиловавшем тебя, когда ты жила в его доме? О старике Мэне Годдарде, лапавшем тебя при каждом удобном случае? О мальчиках в школе? Неторопливый марш к диагнозу, что ты замкнулась сексуально, чтобы защитить себя от мучительных воспоминаний? Но опять же (этого ты сказать не можешь) – это не вопрос для обсуждения. То, что было, было с Нормой Джин. И ты не возражаешь против того, чтобы ненадолго выставить эмоции напоказ, если они помогут с будущей ролью. Но доктор смотрит на тебя так, словно ждет чего-то, и ты рассказываешь ей историю, которую услышала когда-то от одного фотографа. То был «левый» заказ, арт-проект, он снимал проституток у границы с Тихуаной. И в комнате мотеля спросил у одной женщины, можно ли сфотографировать ее на простыне, потому что раньше она фотографировалась только на покрывале. Она посмотрела на него. Напряглась. Покачала головой. Даже помахала пальцем. Нет, сказала проститутка. На покрывале – это для клиентов, на простыне – для себя.
Мэрилин. Она продолжает произносить это имя. (Мэрилин. Мэрилин. Мэрилин. Мэрилин. Мэрилин.)
– Мэрилин, мы не должны забывать, для чего вы здесь. Мы хотим погасить чувство одиночества. Найти способы контролировать и смягчать моменты отчаяния, которые неожиданно случаются у вас время от времени. А для этого нам нужно сосредоточиться на триггерах, Мэрилин. Что это за триггеры – оставление тебя в детском возрасте или сексуальное насилие, – что лежат, словно мины замедленного действия, готовые в любой миг взорваться внутри вас? И как вы можете научиться не бояться их? Речь идет о развитии механизмов принятия их.
– Последнее ведь не вопрос, не так ли?
– Я говорю просто, что мы должны проникнуть внутрь. Продолжить погружение в Мэрилин, чтобы выкорчевать эти элементы прошлого.
Тебе хватает такта сдержать улыбку. Ты не хочешь ее обидеть, потому что опять же она тебе по-своему даже нравится и тебе нравится, что ей нравишься ты. Но улыбка просится всякий раз, когда она говорит про Мэрилин и ее прошлое. Быть может, потому что прошлому Мэрилин всего несколько лет? Быть может, потому что существует целый штат служащих, призванных создать прошлое Мэрилин? Или потому, что это прошлое на регулярной основе создается вот уже сколько недель в этом самом кабинете? И потому, что, как и Норма Джин, в какой-то момент не очень далекого будущего Мэрилин, как тебе кажется, перестанет существовать, и вместе с ней уйдет все ее прошлое?
Приехав в Нью-Йорк, ты на первых порах пользовалась псевдонимом Зельда Зонк – чтобы не привлекать внимание при предварительном бронировании. Тебе не трудно представить себя сидящей через пару-тройку лет в этом кабинете, копающейся в грязи, пытающейся вырвать корни прошлого Зельды, слушающей, как Зельде Зонк напоминают, что если мы не чувствуем себя одинокими, то, скорее всего, пребываем на пике одиночества.
Весна 1956-го: Актерская студия, Нью-Йорк
До ее первой сцены в Актерской студии остается менее часа. Она ждет возле подмостков, стараясь не поддаться дурным предчувствиям. Сцена – эпизод из пьесы Юджина О’Нила «Анна Кристи», в нем заняты двое: у нее роль Анны Кристи, у Морин Степлтон – Марти Оуэн. Как обычно, мистер Страсберг не забывает подчеркнуть, что сцена, как и все в этой театральной лаборатории, – это проработка и эксперимент, и ее не следует воспринимать как «просмотр» или «прослушивание»; лаборатория – это «защищенная среда».
Она уже чувствует на себе десятки критических взоров. И хотя она знает, что многим из присутствующих действительно любопытно увидеть, чему она научилась, большинство, похоже, хотят получить подтверждение тому, что она не научилась ничему.
К ней подходит Морин. Она тоже нервничает. Она ниже Мэрилин, но иногда на ее фоне маленькой выглядит именно Мэрилин. Морин очень хорошо развита физически – этакая крепышка, – что уравновешивается контрастной уязвимостью, прочно укоренившейся на ее лице херувима.
– Почти готова, – говорит Морин, нервно переминаясь с ноги на ногу.
Почти готова.
Сколько раз они ни репетировали эту сцену в последние недели, Мэрилин постоянно допускала ошибки. И дело отнюдь не в неспособности понять героиню или контекст. Она учила пьесу каждую ночь. Обсуждала ее с одногруппницей Джанни Кармен за чашкой кофе в кафе на углу. Говорила о ней с Артуром в квартире на Саттон-плейс, где они разбирали пьесу по частям – как структурно, так и тематически, и даже проходились по другим сценкам, в которых Артуру доставалась роль старика Криса. И только на репетициях студии слова вылетали у нее из головы. Морин предложила кое-какие старые актерские трюки – переписать весь текст от руки или просто оставить его на столе, стоящем на подмостках. Мэрилин не знала, что из этого может сработать. В тишине, когда рядом никого не было и она не пыталась ничего представить, все получалось само собой. Слова сами приходили в голову, выразительные и поэтичные, словно она слушала, как их читает кто-то другой. Но как только начинала думать, видеть себя на сцене, слышать, как скептики перешептываются, мол, театр – это вам не кино, все реплики моментально вылетали из головы.
Они с Морин сделали все, чтобы не превратить сцену в спектакль – меняли даты, писали на доске другие имена, – но как только зал начал наполняться людьми, никогда не посещавшими лабораторные занятия, стало ясно: это будет тот самый цирк, которого они так надеялись избежать.
– Иногда, – произносит Морин, – нервишки начинают сдавать ровно в тот момент, когда подходит твоя очередь.
Она не разговаривает – просто говорит. Почти болтает:
– Они в твоем теле. Глубоко внутри. Там, где трясутся кости. Но вся твоя нервозность выскакивает наружу, как только поднимается занавес. Как пузырь – хлоп и нет.
Мэрилин не отвечает, только кивает. Обычно она принимает парочку своих таблеток – и волнение как рукой снимает. Но сейчас она удержалась; опыт подсказывает, что необходимая для данного случая доза лишь дезориентирует ее. Мэрилин поправляет пояс на желто-коричневом плаще, который надела для этой сценки, затягивает потуже и пытается восстановить дыхание. Напряжение партнерши передается и ей. Запустив руку в карман, она бормочет «не забыла» и незаметно вытаскивает маленькую, 0,2 литра, бутылку «Джек Дэниелс».
– В таких случаях, как мой, черный кофе не помогает.
Почти все места уже заняты. Шум в зале нарастает, эхом отдаваясь в высоких сводах бывшей церкви.
Две женщины стоят рядышком, потягивая кофе и виски. Будь у них такая возможность, они растянули бы ожидание в вечность.
Голос Страсберга перекрывает гомон. Зал умолкает.
– О’кей, – говорит Морин, – сейчас наш выход.
– Что ж, тогда – по местам?
– Да, пора.
– Морин, – говорит Мэрилин.
– Да?
– Я их знаю.
– Знаешь – что?
– Мои реплики.
Сцена заканчивается, и приходит непередаваемое облегчение. Страсберг уже кричит, что это было потрясающе. Вскидывает руки. Вскакивает на ноги. Хлопает в ладоши. Но она этого не чувствует. Знает, что не думала о сцене как о «проработке» или «прослушивании» (только как о «защищенной среде»), но понимает, что до леди Макбет ей еще – как до неба.
Поднявшись на сцену, Мэрилин поняла, что едва может ходить. На ногах словно гири повисли, даже дойти до Морин стало проблемой. Она попыталась как-то компенсировать это. Добавила утонченности движениям. Постаралась контролировать голос. В какой-то момент даже засомневалась, что доиграет до конца. Но, по крайней мере, не пропустила ни единого слова.
Они с Морин отходят в темный уголок, подальше от мистера Страсберга. Подальше ото всех. На сцене они были двумя девушками, оказавшимися в одном месте, поочередно болтавшими между паузами. Теперь же они словно незнакомки, пережившие общую катастрофу и навсегда соединенные перенесенным испытанием. Они пытаются поздравлять друг дружку, смеются, соглашаясь с тем, что коллизия нервов приводит единственно к взрыву. Мэрилин говорит, что «Джек Дэниелс» просится назад, что, наверно, это было какое-то некачественное пойло. Они берутся за руки и тут же руки отпускают. Поворачиваются к выходу и синхронно вытирают ладони о бедра.
Когда она вернется в Голливуд, там только и будут говорить, что о ее учебе в Нью-Йорке и так называемом Методе. Ей попытаются навязать прежний голливудский образ и будут в ярости, когда поймут, что она уже не та сговорчивая простушка, какой была раньше. Некоторые обвинят ее в претенциозности. Но она станет такой целеустремленной и сосредоточенной, какой никогда не была раньше.
