Карл Густав Маннергейм - Мемуары
В тот же вечер ко мне в штабной поезд должны были прибыть государственный советник Паасикиви и министр Рамзай. День ещё не успел завершиться, как Хельсинки стал объектом воздушного нападения, в связи с чем мои гости не смогли приехать на ужин. Поэтому я только на следующий день смог выслушать детальный рассказ Паасикиви о переговорах в Стокгольме. Воздушный налёт на столицу был самым жестоким из всех, какие были до сих пор. Это была третья крупная бомбардировка в феврале месяце. Активной воздушной деятельностью русские, видимо, стремились подавить нашу волю к сопротивлению и придать требованиям советского правительства большую убедительность.
После того как в последующие дни правительство посоветовалось с парламентом, который единодушно поддержал точку зрения правительства, через Стокгольм был отправлен отрицательный ответ. Однако министр иностранных дел Швеции Гюнтер заметил, что текст ответа следовало бы пересмотреть. В это же время наш премьер министр Линкомиес сообщил мне, что шведский король обратился к правительству Финляндии, а через него и ко мне лично, с посланием, в котором он выразил пожелание, чтобы мы начали переговоры с русскими. Именно это обращение и имело в виду правительство, когда 15 марта сообщило о послании, полученном от «авторитетного шведского источника».
Прежде чем была выработана окончательная точка зрения относительно требований русских, из Стокгольма сообщили, что эти требования следует рассматривать как минимальные и что правительство Финляндии обязано определить своё отношение к ним до 18 марта. Сославшись на ноту от 13 марта, временный поверенный в делах США Мак-Клинток снова напомнил о рекомендациях его правительства. В тот же день на пресс-конференции государственный секретарь Корделл Халл счёл нужным высказать пожелание Соединённых Штатов, чтобы Финляндия вышла из войны. Наконец, сам президент Рузвельт 16 марта выразил такое же пожелание. На следующий день правительство Финляндии обратилось через Стокгольм к советскому правительству и запросило более детальные сведения о минимальных условиях. 20 марта Москва прислала соответствующее приглашение, и 25 марта государственный советник Паасикиви и министр иностранных дел Энкелль, уполномоченные правительством, выехали в российскую столицу.
Решение, которое должны были принять президент республики и правительство — война или мир, — было тяжёлым и ответственным. 20 марта германские войска оккупировали Венгрию, после того как она стала зондировать у западных держав возможности заключения мира, а спустя несколько дней подобная участь выпала и на долю Румынии. Неужели и Финляндию ожидают подобные действия со стороны немцев? Не будет ли совершено нападение на столицу и южную Финляндию с немецких аэродромов, располагающихся в Эстонии, и не нападёт ли германский флот Балтийского моря на наше побережье, не парализует ли наше морское судоходство?
21 марта я отдал приказ о разработке плана эвакуации гражданского населения с Карельского перешейка. Второй эвакоплан, касавшийся городов, находившихся под угрозой, был готов ещё в феврале, в связи с чем было отдано распоряжение о вывозе оборудования и другого имущества, принадлежащего оборонительным силам, в той его части, без которой в Восточной Карелии можно было обойтись.
Для информации об общей обстановке и контактах по вопросу мира в последнюю неделю марта в Ставку были вызваны командиры корпусов, дивизий и некоторые другие офицеры, занимавшие высокое положение. Здесь состоялись три совещания подряд. В общем обзоре военной обстановки начальник генерального штаба констатировал, что германская военная сила утратила свою мощь. Хотя военное руководство Германии и утверждает, что ожидает в полном спокойствии и даже с интересом высадки союзников в Западной Европе, заявляя, что высадка даст благоприятную возможность Германии нанести союзникам решающий удар, в искренности этих утверждений мы вынуждены сомневаться. Можно быть уверенным в том, что создание нового западного фронта потребует дополнительных дивизий и облегчит продвижение Красной Армии. По этой причине наше положение следует считать опасным.
Сославшись на доклад, я высказал своё мнение, что отрицательная позиция к мирному разрешению отношений, к которому в рамках возможностей сейчас приступили, породила бы шатание и раскол, следствием чего, в свою очередь, стало бы снижение желания сражаться и жертвовать собой. Правительство, считал я, действовало ответственно и правильно, ухватившись за возможность и послав своих представителей в Москву за получением более точных сведений о мирных условиях, выдвигаемых советским правительством. Если станет ясно, что нельзя добиться мира, гарантирующего независимость и свободу Финляндии, то тяжкое осознание этого факта, по моему убеждению, побудит народ на дальнейшую оборонительную борьбу.
Вернувшись из Москвы 1 апреля, уполномоченные подтвердили, что условием заключения мира является принятие в переговорах за основу границ Московского договора. Войска немцев, находящихся в Финляндии, должны быть интернированы или изгнаны из страны в течение уже начавшегося апреля — требование, которое было невыполнимо уже по техническим причинам. Но наиболее страшным на этот раз было, однако, требование русских в счёт репараций выплатить 600 миллионов американских долларов, поставив на эту сумму товары в течение пяти лет.
Правительство срочно запросило экспертов по финансовым и народнохозяйственным проблемам, даже шведских, дать свои заключения, и в них все единодушно утверждали, что требование репараций для Финляндии совершенно невыполнимо. После нескольких дней, полных беспокойства и колебаний, правительство вынуждено было констатировать, что условия выполнить невозможно. Парламент полностью поддержал эту точку зрения, и 18 апреля на требования русских был дан отрицательный ответ. Вскоре после этого заместитель министра иностранных дел Вышинский по радио заявил, что Финляндия отвергла предложение советского правительства о заключении мира и что ответственность за последствия будет возложена на финское правительство.
В апреле генерал Эрфурт передал приглашение генерал-фельдмаршала Кейтеля, адресованное начальнику генштаба, в котором последнего просили прибыть в германскую Ставку, находившуюся теперь в Берхтесгадене, для обмена мыслями и информацией. Поскольку узнать намерения германского военного руководства было важно, я дал согласие на эту поездку. Возвратившись домой, 1 мая генерал Хейнрихс сообщил, что в Ставке ощущается значительная нервозность.
