Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Вторая книга воспоминаний
Судя по всему, Каганович, Ворошилов, а также Ягода и Агранов, лично руководившие следствием, не склонны были придавать этому эпизоду большого значения и, наверно, собирались спустить это дело на тормозах.
Но реакция Сталина была совершенно иная.
Вот что он писал по этому поводу в своем ответном письме Кагановичу:
Дело Нехаева — сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо прижать его к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский). Чекисты становятся смешными, когда дискуссируют с ним об его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов, — иначе он не был бы агентом посторонней силы. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, — значит его надо уничтожить.
Сразу возникшее у Сталина подозрение (пока еще — только подозрение: «должно быть»), что Нехаев агент иностранных держав, тут же — буквально в следующей фразе — подается как несомненный и уже доказанный факт («…иначе он не был бы агентом посторонней силы»).
И вот — ответ Кагановича на эту реакцию (по сути — приказ, прямое руководство к действию) вождя:
Как и следовало ожидать, Нехаев сознался в своих связях с генералом Быковым, работающим в Институте физкультуры. А этот генерал является разведчиком, как пока установлено, эстонским. Надо, конечно, полагать, что не только эстонским. Это пока первые признания. О дальнейшем буду сообщать.
Нет сомнений, что и генерал Быков, и связанный с ним Нехаев оказались не только эстонскими, но и польско-немецкими, и японскими агентами, как это было гениально угадано вождем.
Эта простая сталинская схема была принята на вооружение и «работала» на протяжении всей истории советского государства. Агентами иностранных государств оказались Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Пильняк, Бабель… Всех не перечислишь. Английским шпионом оказался личный врач Сталина Виноградов (только потому, что в своем медицинском заключении написал, что состояние здоровья товарища Сталина требует длительного отдыха и неучастия его в государственных делах). «Матерым английским шпионом» оказался и Лаврентий Берия, арестованный уже после смерти Сталина: Сталин был мертв, но созданная им схема продолжала работать.
Но это все — дела давние.
А вот — сегодня. Не фигурально выражаясь, а буквально — нынешним днем — смотрю я по телевизору «круглый стол» в передаче Владимира Познера. За столом — пять или шесть политологов. Обсуждается положение дел на Украине (как теперь говорят, в Украине). Центральная площадь Киева заполнена гигантской толпой сторонников Ющенко. Они протестуют против очевидной, уже установленной фальсификации второго тура выборов нового президента Украины.
О чем же говорят политологи?
Самый махровый из них сразу объявляет все происходящее результатом хорошо спланированной польско-американской интриги. Другие политологи, по существу, не возражают, но высказываются на эту тему не так агрессивно, скорее раздумчиво, облекая ту же идею в другую лексику («геополитические интересы» и т. п.). Двое из шести почти совсем не касаются этой темы. Но ни одному не приходит в голову сказать, что многодневное стояние на морозе сотен тысяч людей просто физически не может быть результатом деятельности польско-американских поджигателей. Что-то явно не в порядке в самом «датском» (читай — украинском) государстве.
Времена, конечно, уже не те, когда Наполеон (по анекдоту), читая «Правду», обронил, что, будь у него такая газета, мир до сих пор не узнал бы, что было Ватерлоо. В век электронных СМИ уже нельзя скрыть от глаз телезрителей многотысячную толпу в оранжевом (цвет сторонников Ющенко), запрудившую огромную площадь. Но старая сталинская схема все еще работает и пудрит людям мозги. (Многие ведь в эту наглую и откровенную ложь все-таки верят.)
Еще один (только один) сюжет из «Переписки Сталина с Кагановичем».
Август 1936 года. Заканчивается процесс над Каменевым и Зиновьевым. Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Чубарь, Ежов телеграфируют Сталину:
Передаем Вам шифром текст приговора, опустив формальную часть — перечисление фамилий. Просим сообщить ваши указания.
Сталин отвечает:
Первое, проект приговора по существу правилен, но нуждается в стилистической отшлифовке. Второе, нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов подлежат привлечению к суду или находятся под судом или что-либо другое в этом роде… Третье. Надо бы вычеркнуть заключительные слова: «приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Эти слова лишние и производят плохое впечатление. Допускать обжалование не следует, но писать об этом в приговоре неумно.
Конечно, у нас сейчас всё иначе. Строим правовое государство, и всё такое. Но можно ли поручиться, что приговоры над учеными, обвиненными в шпионаже (и не как-нибудь, а судом присяжных) не подвергались такой же «стилистической отшлифовке» в каких-нибудь высоких начальственных кабинетах? И что не будет подвергнут в тех же — или еще более высоких — кабинетах какой-нибудь такой же «стилистической отшлифовке» приговор над Ходорковским и Лебедевым?
Барахтается, все еще барахтается наша страна в проложенной Сталиным колее. Никак не может из нее выкарабкаться.
В знаменитой пьесе Евгения Шварца «Дракон», уже побежденный Ланцелотом и погибающий Дракон перед смертью произносит такие воистину пророческие слова:
— Меня утешает, что я оставляю тебе прожженные души, дырявые души, мертвые души…
Это я не про стариков и старух, выходящих на коммунистические митинги с портретами генералиссимуса, и не про пьяных в троллейбусах, от которых то и дело слышишь: «Сталина на вас нет!..», «Был бы жив Сталин, он бы быстро навел порядок…»
Это я — про всех нас. В том числе и про себя: никто не вышел из сталинщины не покалеченным.
Какие же дыры в моей душе оставил Сталин?
4
У Бунина есть маленький рассказ о Бернаре, старом французском моряке, спутнике Мопассана.
Я уже не однажды ссылался на него в других своих книгах. И всякий раз по одному и тому же поводу.
Но сейчас повод — другой.
Перед смертью Бернар сказал: «Думаю, что я был хороший моряк».
Слова эти поразили Бунина. Во всяком случае, весь рассказ — именно об этих словах. Бунин несколько раз возвращается к ним и в самом конце рассказа, уже в третий раз повторив их, размышляет:
Я живо представляю себе, как именно сказал он эти слова. Он сказал их твердо, с гордостью, перекрестившись черной, иссохшей от старости рукой…
А что хотел он выразить этими словами? Радость сознания, что он, живя на земле, приносил пользу ближнему, будучи хорошим моряком? Нет: то, что Бог каждому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что все в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое Божье намерение, направленное к тому, чтобы все в этом мире «было хорошо», и что усердное исполнение этого Божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость, гордость. И Бернар знал и чувствовал это… И как же ему было не сказать того, что он сказал в свою последнюю минуту? «Ныне отпущаеши, Владыко, раба Твоего, и вот я осмеливаюсь сказать Тебе и людям думаю, что я был хороший моряк».
— В море все заботило Бернара, — писал Мопассан: чистоту на яхте он соблюдал до того, что не терпел даже капли воды на какой-нибудь медной части…
Да какая польза ближнему могла быть в том, что Бернар сейчас же стирал эту каплю? А вот он стирал ее. Зачем? Почему?..
Помимо того, что в этом не было никакой пользы ближнему, стирая эту каплю, Бернар знал, что через секунду-другую на этом медном поручне появится другая, новая капля. И все-таки он стирал ее. Зачем? Почему?
Бунин объясняет это так:
Но ведь и сам Бог любит, чтобы все было «хорошо». Он сам радовался, видя, что творения его «весьма хороши».
Это чувство мне знакомо.
Однажды, когда мое имя было внесено в «черный список», я сочинил (для заработка) радиопередачу, которая пошла в эфир под именем одного моего знакомого, великодушно согласившегося на этот маленький обман.
Текст передачи был мною уже написан, сдан в редакцию, принят и одобрен. И вдруг я сообразил, что хорошо бы вписать туда еще одну страничку. Сути дела это не меняло, но передача от этого выиграла бы, стала бы лучше.
Повторяю: передача эта была «не моя», она была подписана другим именем. Так что авторское тщеславие, столь свойственное нашему брату литератору, тут никакой роли не играло. Текст передачи и без этой странички был вполне профессионален и даже хорош. То есть я хочу сказать, что писал его не халтуря, а выкладываясь с той же мерой ответственности, с какой писал бы его, если бы он шел в эфир под моей собственной подписью. Так что товарища, одолжившего мне на время свое имя, я этим текстом не подводил, репутацию его не портил. Стало быть, никакого практического смысла в том, чтобы сочинять эту страничку, тащить ее в редакцию, да еще уговаривать редактора вставить ее в уже готовую, принятую и утвержденную передачу — не было. Предприятие это не сулило мне ничего, кроме лишних хлопот, а может быть, даже и каких-нибудь мелких неприятностей: ведь редактор и так сделал мне одолжение, может быть даже не без некоторого риска для своей карьеры, — а я еще буду морочить ему голову этой своей злополучной и никому не нужной вставкой.
