Сергей Шаргунов - Катаев. "Погоня за вечной весной"
Вениамин Смехов рассказал мне, будто знаменитый актер Игорь Ильинский (он, между прочим, сыграл в вышедшей на экраны в 1956 году цветной кинокомедии «Безумный день» по катаевской пьесе «День отдыха»), разъяренный прочитанным, а может, кем-то накрученный, поехал в Переделкино, чтобы «врезать по мордасям» давнему приятелю. Прочухав неладное, хозяин не впустил его, и тогда 77-летний Игорь Владимирович помочился под дверь 81-летнему Валентину Петровичу.
Вот она — плата за художественную свободу…
Нелегок оказался венец.
Катаев и «Побеги»
В феврале 1977 года Катаев приехал в Ленинград на вечер памяти Зощенко. Еще до начала вечера он со своим «черноморским, неистребимым акцентом» сказал литературоведу Дмитрию Молдавскому: «А знаете ли вы, что моего брата Женю — Евгения Петрова крестил священник отец Молдавский? Ведь это ваша фамилия?» Катаев не унимался, вспоминал литературовед: «Потом он спросил меня, почему я столь сурово насуплен, и добавил: «Вы что, не верите в отца Молдавского? Хотите выдам справку?» И написал на маленьком листке бумаги: «Одесский священник отец Молдавский, друг моего отца, крестил моего брата Евгения Катаева (Петрова)». Все улыбались».
А зачем он наврал?
Подмигивал будущему биографу?
Ведь крестил протоиерей Михаил Марченко. Тот же, что и Валентина Петровича.
Перепутал с главой сиротского приюта протоиереем Григорием Молдавским, у которого жили?
Все-таки он был весь, целиком, до маниакальности там, в дореволюционном детстве.
На том вечере, «с презрением отойдя от микрофона и пробормотав что-то насчет техники, которая вторгается куда не надо», он вспоминал фронт Первой мировой и офицера Зощенко, с которым мог встретиться под Сморгонью…
В 1978 году он выступил на так называемой «встрече в Останкине», показанной по Центральному телевидению, сыпал байками о писателях и напоминал бодрого энергичного американского актера, всю жизнь игравшего инфернальных героев. Задачей литературы назвал «смягчение нравов».
Вопрос: а если бы какой-то текст («Святой колодец», «Алмазный венец», «Вертер») отвергли, мог бы он издать его на Западе?
Павел Катаев ответил мне:
— Никогда!..
Евгения Катаева ответила подробнее. По ее словам, Катаев категорически не передал бы ничего за границу, хотя возможности такие были постоянно. Он полагал, что должен печататься в своей стране, так как тут его читатель. Имея возможность уехать во Францию («обещали золотые горы и семью вытащить через год»), твердо отказался.
Однажды язык Катаева довел его до Лондона. В еженедельнике «The New Statesman» британский журналист Александр Верт напечатал статью о советской жизни, составленную из прямой (доверительной) речи собеседника-собутыльника. «Мы с Катаевым много выпили в ту ночь, и в конце концов его прорвало…» Нехилая подстава! Скандал! Катаев, по Верту, сообщил ему, что соцреализм мертв и возник по указке сверху, «старейшие мастера» никакие не мастера, а борьба между «отцами и детьми», сторонниками свободы и апологетами системы, стремительно углубляется.
Потребовалось опровержение. 10 января 1968 года «Литературная газета» сообщала, что Валентину Петровичу приписан «привычный набор расхожих измышлений враждебной нам пропаганды». Правда, реакция самого «оклеветанного» была иронично-сдержанной. Мол, Верт в письме извинился: «многое» (то есть вовсе не всё!) из слышанного от других «новаторов» («то есть настоящих писателей») ему приписал[153].
Журналист Борис Панкин вспоминал, как уже совсем пожилой Катаев за столом в Переделкине, потягивая из бокала красное вино, выслушивал домашних с их модным интеллигентским антисоветизмом. «Валентин Петрович от нападок отбивается поначалу вяло, дежурно, как бы не желая обидеть детей ни безразличием к их суждениям, ни откровенным, бывает, их неприятием…
— Вот вы, говорю, обижаетесь, — пересказывает он свою беседу с одним американским прозаиком, — что у нас писателей критикуют, и порой уничтожающе, за их книги. — Тут он повел вокруг взглядом, вовлекая в его орбиту разгоряченных не умолкнувшим еще спором детей. — А мы за такую критику спасибо бы сказали, потому что у нас самое страшное — молчание. Пиши, сокрушай любые идолы, любые авторитеты, любые власти — никто и ухом не поведет, как будто тебя и нет… Вот что по-настоящему страшно.
Он вновь победоносно оглядывается вокруг.
— Что такое? — спрашивает громогласно».
Надо отметить, Катаев при всех его рассуждениях о губительном для художника отсутствии давления не верил в возможность сочетания успеха и независимости на Западе.
Литератор Илья Суслов, в 1960-е годы работавший в «Юности» и возглавлявший отдел сатиры и юмора «Литературной газеты», в 1974-м эмигрировал в США. Там он и повидался снова с Катаевым.
Суслов приехал в Университет Джорджа Вашингтона, где проходила встреча с группой советских писателей (Григорий Бакланов, Нодар Думбадзе, сопровождающие…).
Валентина Петровича Суслов видел выше всех его современников: «Последние книги Катаева кажутся мне памятником русскому языку… Кого можно поставить сегодня рядом с ним? Я подошел к нему на этой встрече в университете Вашингтона и тихо поздоровался. И он узнал меня! «Как Миша? — спросил он. — Как живет Миша? Хорошо ли ему?»».
Миша — Михаил Суслов, тоже эмигрант, еще в 1960-е годы написал сценарий по рассказу Катаева «Отче наш». Но фильм так и не разрешили[154].
Илья начал рассказывать Катаеву о себе, о брате и, очевидно, о преимуществах американской жизни — эта тема не оставляла его при разговоре с гостями из Союза.
Катаев смотрел недоверчиво. Наконец он заявил, насмешив Суслова: «Илья, цензура повсюду». И даже высказал подозрение, что в Библиотеке Конгресса кто-то перечеркнул во многих местах рукописи Фолкнера (между тем, действительно, в свое время Фолкнер попал под закон Комстока, запрещавший распространение «предосудительных книг»).
И Катаев желчно добавил: «Нечего все валить на советскую власть».
«— Валя, замолчи! — не выдержав, крикнула его жена Эстер.
И он примолк. Только желваки у него ходили да глаза цепко перебегали по нашим лицам».
Суслов пишет, что, если Катаев разговаривал с ним открыто, другие советские знакомые были напряжены и бледнели.
«А Катаев, дождавшись, пока все гости покинули комнату, подошел ко мне, взял мою руку в свои, старые, жилистые, с коричневыми старческими пятнами, и, странно улыбаясь, сказал:
— До свиданья, Илья. Как молодостью пахнуло. Как молодостью…
И погладил мою руку».
Когда в июле 1974 года была осуществлена стыковка космического корабля «Союз-14» с орбитальной научной станцией «Салют-3», Катаев говорил литератору Геннадию Красухину: «Мы обставили американцев из-за коллективного нашего сплоченного духа, до которого можно ли угнаться духу разрозненному?»
А все-таки есть в этом нечто закономерное: у писателя, вслед за учителем только случайно не покинувшего страну в 1920-м, его ученики, «побеги» его ствола, гордость «Юности», чьи имена он называл с высоких трибун — Кузнецов, Гладилин, Аксенов, — стали эмигрантами…
Катаев ценил Анатолия Кузнецова (напомню, дебютировавшего в «Юности» с повестью «Продолжение легенды») и старался ему помогать.
Когда после Литинститута у того закончилась московская прописка и остаться в столице не было шансов, стал хлопотать в Министерстве культуры, оттуда просьба перешла в ЦК, и завотделом культуры Поликарпов поселил писателя в Туле вместо положенного Киева.
В июле 1969 года, находясь в «творческой командировке» в Лондоне, целью которой был «сбор материалов в связи с приближающимся столетием Ленина» (ничего не напоминает?), Кузнецов внезапно отказался возвращаться.
Получив политическое убежище, он объявил о выходе из КПСС и Союза писателей. «Публично и навсегда отказываюсь от всего, что под фамилией «Кузнецов» было опубликовано… Ответственно заявляю, что Кузнецов — нечестный, конформистский, трусливый автор. Отказываюсь от этой фамилии… Все опубликованные после сего дня произведения буду подписывать именем А. Анатоль. Только их прошу считать моими».
По признанию Кузнецова, чтобы добиться разрешения на поездку в Англию, он за полгода до этого согласился стать агентом КГБ и доносил на знакомых. «С октября 1968 года с Кузнецовым поддерживал контакт сотрудник органов госбезопасности, которого он информировал о серьезных компрометирующих материалах в отношении группы писателей из своего близкого окружения», — докладывал Андропов в ЦК. Главное, о чем «информировал» Кузнецов, — подготовка издания подпольного журнала. Как уже упоминалось, всего вероятнее, речь шла о «Лестнице» («Мастерской»), затеянной Катаевым. Кузнецов, ввязавшись в игру с мнительными «органами», сознательно преувеличивал заговорщицкий характер проекта…
