Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820
Тот закричал благим матом. Суп еще был горяч.
Вылупив глаза, он смотрел на Малиновского, потом вдруг упал и забился в истерике.
Быстро позвали доктора Пешеля. Пока он не пришел, держали голову Вильгельму, а тот повторял, как в бреду:
— Какой позор! Какой позор!
Малиновскому стало неудобно, он пожал плечами и отошел в сторону:
— Вы же видели, я не хотел.
Пешель констатировал горячку.
— Будьем чинить! — сказал Пешель.
— Он всегда говорил «чинить» вместо «лечить», — усмехнувшись, пояснил граф Корф.
Но Иван Петрович потом долго размышлял, где же та грань, где кончается анекдот исторический, доподлинный и начинается примесь наносного, а то и просто сочиненного людьми малограмотными, невежественными и тупыми. Два анекдота, в которых участником является Вильгельм Кюхельбекер, один — ложь, другой похож на правду, но имеет совершенно неправдоподобный конец с утоплением. От этой мысли он перешел на собственную персону. Что есть его распутывание клубка надежных и ненадежных воспоминаний? Не есть ли это столь же малограмотное и невежественное построение? Ведь известно же, что можно, основываясь на одних и тех же приметах, составить совершенно отличные друг от друга картины. А сколько наслоений легло в памяти современников за все эти годы, и не проще ли попытаться понять что-то самому, зная только факты и на них основываясь, но тут же сам отвергал эту мысль, потому что понимал, что прежде всего нельзя точно определить, что есть факт.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ,
Князь Горчаков начал строить себе мундир загодя. Он знал, что вскоре после окончания Лицея им представляться министру. Он затеял по этому поводу деятельную переписку с дядюшкой Пещуровым и тетушкой. Дядюшка подарил и прислал ему шпагу. Он советовался с Егором Антоновичем, с мадам Смит, с товарищами, из которых барон Корф понимал его озабоченность больше всех.
Однажды к нему в нумер ворвался Пушкин и крикнул:
— Смотри, Жуковский прислал мне своего «Певца в Кремле»! Читай: «Поэту товарищу Александру Сергеевичу Пушкину от сочинителя»!
Горчаков заглянул в книгу.
— Да-да, очень хорошо, — пробормотал он, но будущее представление занимало его больше, и князь перебил Пушкина вопросом: — Ты шьешь фрак? Кроме мундира, в котором мы будем представляться в Коллегии, нужен и фрак.
— Это еще так далеко. Вот батюшка получит из деревни деньги.
— Но нам же выдали по семисот рублей на обмундирование. Куда ты их дел?
— Как-то разошлись.
— Разошлись? Казенные деньги? — удивился князь Горчаков.
— Нет, разумеется, что-то шьют, — успокоил его Пушкин.
— Но этих денег может не хватить! — предупредил Горчаков. — Впрочем, я уже все подсчитал, смотри: я купил 4 аршина пике по 10 рублей аршин и 2 с половиной аршина черного и белого казимира, белый — по одиннадцать рублей, черный — по 10 рублей 50 копеек. А взял я его у Егора Антоновича, у него дешевле, чем в городе. Теперь отошлю Штинеру: из пике он сделает пять жилеток, а из казимира одну пару белых штанов для мундира и одну пару черных штанов. Еще надо купить сукна для шинели, опять же Егор Антонович обещал купить дешевле. Нам должно быть экономными. Мадам Смит посоветовала взять у Рено пряжки башмачные и шлифные… — Он увидел, что Пушкин смотрит на него как-то чересчур насмешливо, и добавил: — А воротник мундирный вышить! Забыл! — воскликнул он и полез в шкафчик, — Видишь, дядюшка прислал мне шпагу. Хоть ее покупать не надо.
Пушкин повертел в руках шпагу, отдал.
— Я пошел, — сказал он.
— Я еще не все тебе рассказал…
— Про мадам Смит? — съязвил Пушкин.
— Мадам Смит — мой друг, она заботится обо мне, — смутился все же князь Горчаков.
— Можешь не оправдываться, — отмахнулся Пушкин.
А ведь оправдываться было в чем. Когда восемнадцать человек лицейских уехали в Петербург на рождественские каникулы, князь коротал время в переписке с родными, но мысли о мадам Смит, такой несчастной и соблазнительной одновременно, неотступно теснились у него в голове. Наконец он не выдержал и помчался в дом к Энгельгардту. Через некоторое время он сидел на стуле напротив дивана, на котором полулежала мадам Смит. Она принимала его одна.
— Летом у нас будет последний публичный экзамен, — говорил он мадам Смит.
Она слушала его, чуть откинувшись назад и слегка задыхаясь, видимо, от своего положения.
— Он будет блестящ, — продолжал князь. — Вы, вероятно, слышали, что сюда ожидают австрийского императора, короля Прусского и некоторых князей из Германии. Государь уже отдал распоряжение, чтобы приготовили несколько домов в Царском Селе, между прочим, и Александровский дворец, который будет занимать король Прусский.
— Вам это, наверное, все будет интересно? — улыбнулась Мария. — Это целый конгресс. Вы ведь готовите себя в дипломаты?
— Да, — усмехнулся он. — Пока мы с Егором Антоновичем учимся клеить конверты. Но надо понять, как это важно! — Он старался не смотреть на нее, но глаза против воли опускались на ее волновавшуюся грудь. — Я всегда был уверен, что молодой человек, который чему-нибудь учился и имеет желание служить как должно, может, ограничивая и отказывая себе во многом, жить своим собственным трудом. Мысль быть в тягость бедным и добрым родителям была для меня всегда непереносима.
— Князь! — вздохнула она. — Ваше сердце. Как оно прекрасно! Если бы у всех было такое сердце! — воскликнула она, вспомнив постоянно повторявшиеся слова Егора Антоновича о холодном сердце Пушкина.
— Правда, Мария, вы меня понимаете? — Князь бросился перед ней на колени, покрывая ее руку поцелуями.
— А вот это уже не надо! — строго, но в душе улыбаясь, сказала мадам Смит. — В моем положении…
— Что вы, что вы! — страстно сказал он и с нежностью посмотрел на нее, не вставая с колен, и совсем уж неожиданно для себя погладил ее округлый живот.
Мадам Смит рассмеялась, смотря на глупое выражение его лица. И подумала, что, в отличие от несносного Пушкина, князь совсем недурен, даже очень красив.
— Ну-ка, встаньте.
Горчаков подчинился.
— Дайте мне руку, — приказала она.
Горчаков подал ей руку и помог встать с дивана. Теперь они стояли близко-близко, и Мария дала себя поцеловать.
