Карл Дёниц - ДЕСЯТЬ ЛЕТ И ДВАДЦАТЬ ДНЕЙ
Получив телеграмму, я ни на минуту не усомнился в том, что мой долг – принять назначение. Меня уже давно очень беспокоило, что отсутствие централизованной власти приведет к хаосу и бессмысленным человеческим жертвам. Но теперь я верил, что, действуя четко и быстро, отдавая приказы, обязательные для всех, смогу помочь своей стране. Конечно, я не мог не понимать, что самым страшным моментом в жизни любого военного является тот, когда он вынужден безоговорочно капитулировать. И этот момент близился. Я также осознавал, что мое имя навсегда останется связанным именно с этим фактом и впоследствии найдется немало охотников очернить мое доброе имя. Но долг требовал, чтобы я не обращал внимания на подобные соображения и немедленно начал действовать.
Моя политика была проста – спасти как можно больше человеческих жизней. А цель оставалась той же, что и все последние месяцы. Если бы я отказался принять на себя ответственность, это привело бы к отсутствию централизованной власти в стране. По всей стране прокатилась бы волна предложений немедленной частичной капитуляции и заявлений о намерении продолжать войну до последнего, причем зачастую одновременно и в одном и том же месте. Результатом станет исчезновение военной дисциплины, развал вооруженных сил, гражданская война и хаос. И в эту стихию беспорядков и действий, вызванных самыми разнообразными, но сугубо личными мотивами, с оружием в руках войдет противник, сметающий все на своем пути. Усилятся воздушные налеты, города Германии превратятся в руины – ведь в такой ситуации некому будет вести речь о всеобщей капитуляции, которая обяжет врага прекратить враждебные действия. Хаос распространится и на оккупированные нами страны – Голландию, Норвегию, Данию. Недовольство населения этих стран будет подавляться оккупационными войсками, что опять-таки приведет к кровопролитию. Понятно, что это не будет способствовать установлению дружеских взаимоотношений с этими странами в будущем.
В общем, необходимо было немедленно действовать. И прежде всего, выяснить намерения Гиммлера. Его поведение явно свидетельствовало о том, что он считал будущим полноправным главой государства себя. Таким образом, здесь заключался потенциальный источник опасности. Гиммлер имел в своем распоряжении войска, рассредоточенные по всей территории страны. У меня их не было. Как отреагирует Гиммлер на изменившиеся обстоятельства? Теперь на мне лежала ответственность за назначение министров, и о сотрудничестве между ним и мной речь не шла. Имея перед собой конкретные практические цели, я не мог взвалить на себя бремя политических интриг. Хотя в то время я еще почти ничего не знал о совершенных этим человеком злодеяниях, мне представлялось очевидным, что сотрудничать с ним нельзя. Это следовало как-то довести до его сведения. Вечером 30 апреля я приказал своему адъютанту позвонить Гиммлеру, с которым я расстался в Любеке всего несколько часов назад, и пригласить его ко мне в Плоен. Адъютанту он ответил категорическим отказом, но после того как к телефону подошел я и сказал, что его присутствие необходимо, он согласился приехать.
Гиммлер появился в полночь в сопровождении шести вооруженных эсэсовцев. Я предложил ему стул в своем кабинете, а сам сел за стол. На столе под бумагами у меня лежал пистолет со снятым предохранителем. Такое со мной было впервые в жизни, но я должен был принять хотя бы какие-то меры безопасности, поскольку не мог даже предположить, чем закончится наша встреча.
Я передал Гиммлеру телеграмму о моем назначении и попросил ее прочитать. При этом я не сводил глаз с моего опасного гостя. На его лице отразилось сначала изумление, затем откровенный испуг. Он сильно побледнел и довольно долго молчал. В конце концов он встал, слегка наклонил голову и проговорил: «Позвольте мне стать вторым человеком в вашем государстве». На что я ответил, что этот вопрос не подлежит обсуждению и я не нуждаюсь в его дальнейших услугах, так же как и его службы.
Получив такое напутствие, Гиммлер ушел. Был час ночи. Объяснение прошло без применения силы, что не могло не радовать. Конечно, не было никакой гарантии, что Гиммлер и в будущем не предпримет никаких действий против меня, но пока, во всяком случае, мы избежали открытого конфликта, который, несомненно, имел бы катастрофические последствия для Германии.
Теперь я мог продолжать. Прежде чем предпринять какие-нибудь шаги, я хотел получить четкое представление о военной ситуации, причем чем быстрее, тем лучше. Утром 1 мая я получил еще одну телеграмму, отправленную в 7.40 из рейхсканцелярии.
«Гросс-адмиралу Дёницу (лично и секретно).
Завещание вступило в силу. Направляюсь к вам. До моего прибытия рекомендую воздержаться от публичных заявлений. Борман».
Из сообщения я сделал вывод, что Гитлер мертв. Позже я узнал, что он был уже мертв, когда вечером 30 апреля была отправлена первая телеграмма о моем назначении. Почему факт его смерти утаили от меня, не знаю. Я не был согласен с мнением Бормана и считал, что немецкому народу и вооруженным силам следует сообщить всю правду. Я опасался, что иначе новости о смерти Гитлера и моем назначении в качестве его преемника станут известны из какого-нибудь другого источника, причем в искаженной форме, что вызовет волнения среди населения и, хуже того, вполне может привести к развалу вооруженных сил. Военнослужащие могут посчитать, что смерть главы государства освобождает их от присяги. К тому же и мирное население, и солдаты имеют право знать, что я намерен делать. Поэтому я решил 1 мая выступить по радио с заявлением.
Единственный вывод, который можно было сделать из фразы «завещание вступило в силу», что Гитлера нет в живых. О его самоубийстве я ничего не знал. Да и вряд ли мог предположить такую возможность – у меня сложилось несколько иное мнение об этом человеке. Я думал, фюрер искал смерть и встретил ее в битве за Берлин. Поэтому я считал, что о его смерти следует объявить народу с должным уважением. Наверняка многие вокруг ждали, что я сразу же оболью его грязью, но это, на мой взгляд, было бы мелко и недостойно.
Вероятно, то, что от меня ждали вполне определенных действий, в конечном итоге заставило меня сделать наоборот. Но, как бы там ни было, я надеялся, что история в должное время вынесет фюреру свой вердикт. Мои знания о бесчеловечных деяниях национал-социалистов в то время были крайне ограничены. Все факты стали мне известны намного позже, после окончания войны. А тогда я еще искренне верил, что должен соблюсти приличия и озвучить свое заявление именно в тех сдержанных выражениях, которые в действительности и прозвучали. Полагаю, что сегодня я поступил бы точно так же, окажись снова в таком же положении и имея столь же ограниченную информацию о неприглядных сторонах фашистского режима, как в те дни.
