Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции
Иринка, Людмилка, Галинка, мамча.
Ариадне негде учиться большой требовательности. «Ты пишешь, что Лида <> – очень ХОРОШИЙ человек (подчеркнуто тобой). Можно сказать, что она человек добродушный <>. Но ведь этого очень, очень мало!»
ЭФРОНГ.С. Письма. Стр. 72—73. Мур – на свободе. Он за всю свою жизнь ни разу не сидел (за девятнадцать лет). Ну был на немножко арестован, когда от голода украл. Жизнь его, правда, – хоть на тюрьму и меняй.
К сидению Ольги Ивинской в тюрьме.
«Думаю также, что если бы М. Цветаева попала не в Ела-бугу, а в лагерь, то она могла бы выжить: уж во всяком случае, там скорее она нашла бы дружескую поддержку, среду, тепло товарищества и бескорыстную медицинскую помощь… »
ГЛАДКОВ А.К. Встречи с Пастернаком. Стр. 71.
И ТАМ каждый проявляется, как он есть. Ольга – такая.
Любимые слова, поскольку никакого иносказания не придумывается, а правда слишком тяжела, то повсюду объяснения поступков Пастернака «трогательно» да «деликатно». Трогательно разделил походы в театр – один раз с неприступной и черной Зинаидой Николаевной в старомодной прическе и с Ленечкой, другой – с дамами полусвета в нейлоновых шубах и нейлоновых юбках – Ольгой Всеволодовной и Иринкой. Деликатно сказал Ольге, что после лагеря, как любовница, скорее всего, она ему уже не подойдет.
Дети неизвестно от кого. Ирочка Емельянова про своего отца пишет: «Он был вторым (или третьим?) маминым мужем и считается моим отцом» (ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Борисом Пастернаком и без него… Судьбы скрещенья. Стр. 15). На что намекает? Про десятки мужчин до «классюши» мы слышали, но когда уж и дети неизвестно от кого – это совсем как-то не комильфо. Неужели на Пастернака? То, что представляла собой Ольга Ивинская в 1936 году (год рождения Иришки), и то, что еще год назад представляла собой Зинаида Николаевна (и сам Пастернак – от любви к ней, ведь это всего год после парижского ужаса), – куда там маленькой гризетке до вынутой из каменоломен творенья женщины, едва не раздавившей самого Пастернака. Но для чего-то же пишутся без комментариев такие пассажи: «считается моим отцом». Этим травили Зинаиду Николаевну – жестче хода у противника не было, вернее – тяжелее: жесткость подразумевает какую-то прямоту, твердость. Сражаться с женщиной детьми, все равно какими детьми, чьими, зная, что спорный мужчина открыто не возразит, не заступится, что побиваемая грязным тяжелым оружием будет молча и одиноко страдать, – ну почему бы и нет, раз и дети не восстают. Вот, через сорок лет как все отжили, пишут: «Иван Емельянов, считается моим отцом… » А уж там…
К старости стал еще красивее.
«…слишком он классически покрасивел впоследствии на свою позднюю наивную радость» (из Ивинской).
Не растратил того, зачем такая красота дается. Сейчас легко потратить деньги на воссоздание красоты, но важно не пожадничать на главное: красота, особенно последняя, дается только тем, кто готов ее подарить, ею осчастливить. А сплошь и рядом пациентки пластических хирургов этот фаустовский договор забывают. И – прочь года – как встарь, на этой же красоте хотят еще раз заработать. Конечно, так обмануть никому не удалось. Если вернет хирург общий абрис красоты, то чтобы только зрителей пожалеть, порадовать, а снова вскачь пускаться, Настасью Филипповну изображать – это уж действительно никто не сумел…
Они похожи на кота Базилио и Лису Алису. Прихрамывающий Борис Пастернак – старый, больной, моложавый, сияющий вставными зубами, и Ольга Всеволодовна – милая, радостная, с ямочками на щеках и помятым лицом, в новой шубке, с крашеными волосами и без ванны на даче.
Один из первых анекдотов про новых русских был – иностранцы им удивляются: «Где они столько работают, что столько отдыхают?» Вокруг Пастернака все женщины беспрерывно отдыхают в писательских санаториях, он достает путевки даже кратковременному мужу Евгении Владимировны. Мало ездит только Зинаида Николаевна, да всю жизнь одержимо работавшая, пережившая травмы и сложнейшие болезни, разрушенная блокадой Оля Фрей-денберг едет в санаторий в Териоки единожды: «Я совершила революцию, отправившись в Териоки. Жизнь в Териоках стоила колоссальных денег, зато я жила свободно, в гостинице, представлявшей собой ограбленный финский дом. Природа в Териоках была финская, суровая. Весенний крепкий воздух благоухал свежими почками. Зелень еще только просыпалась. Местность была безлюдна, море холодное, необжитое. Я преследовала одну цель: дышать. В состоянии глубокой депрессивной апатии я сидела и дышала. Через девять дней я набралась сил и вернулась домой. Температура и сердечные припадки держались».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.
Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 310. Все лето отдыхает в Сухуми даже девятнадцатилетняя Ирочка Емельянова. «Семейство» переписывается, каждый в своем жанре, Борис Леонидович – отца семейства (как он эти задачи понимает), Ивинская – в своем, собственного выбора. Вот коллективное письмо: Пастернак: «Ирочка золотая <> не отказывай себе ни в чем». Ивинская: «В самые трудные дни Боря говорил: „Вот Ирочки нет, а она бы меня поддержала“, и причем серьезно, а ты, свинья, ему мало написала». Пастернак: «Если хочешь, оставайся в тропиках, сколько тебе будет угодно, мама дошлет тебе денег». Ивин-ская: «Ируня, это мы с классюшкой твоим выпили вдвоем четвертинку и окосели. А вначале ругались, и от всего нас спасло твое нахальное письмо, где ты свою мать не ставишь ни во что, как дипломата. Ах, гадина!.. Мы тебя без памяти любим, и когда останемся одни на свете (что бы это могла быть за ситуация? кто должен бы был уйти со света, кто остаться?), не гони бедного классюшку со двора, дай ему выпить чашку чаю и 20 коп. на трамвай (водки не давай)». (ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Борисом Пастернаком и без него. Судьбы скрещенья. Стр. 96). Выпито, очевидно, было все же больше «четвертинки на двоих». А вообще пили и шутили беспрерывно. Жили широко и без комплексов. «Мы выставляли на стол купленные Жоржем бутылки. <> Начинали болтать о всяких пустяках – о письмах, о Фельтринелли, в пристрастии к которому мы подозревали маму, о Ренате Швейцер (его постоянной немецкой корреспондентке), над нежной перепиской с которой также подтрунивали…» (Там же. Стр. 162).
Пастернак в гробу в доме. «Из дома вышел Женя, старший сын БЛ., и направился по дорожке к нам. Никого из семьи мы еще не видели, и при его приближении – он шел как посланец „клана“, „семьи“ – мама напряглась, и мы кольцом окружили ее. Не уйдем! Увы, больно сейчас вспоминать те холодные и странно звучащие фразы, которые он с трудом выдавливал из себя. Он видел, как мы страдаем, каково горе мамы, но ответная волна не поднялась в нем. Он не позволил себе разделить это горе с нами. Он просил, чтобы не было никаких „спектаклей“ или „театра“ (не помню точно, как он выразился), о чем якобы просил отец. О боже, мог ли БЛ. думать об этом! „Специально просить!“ Мама, по-видимому, ничего не понимала, потому что он говорил обиняками, и она никак не могла взять в толк, что за „театр“»
