Эмма Герштейн - Мемуары
Пушкин
Ты напрасно мне под ноги мечешь
И величье, и славу, и власть.
Знаешьсам, что не этим излечишь
Песнопения светлую страсть.
Разве этим развеешь обиду?
Или золотом лечат тоску?
Может быть, я и сдамся для виду,
Не притронусь я дулом к виску.
Смерть стоит все равно у порога,
Ты гони ее или зови,
А за нею темнеет дорога,
Покоторой ползла я в крови.
А за нею десятилетья
Скуки, страха и той пустоты,
О которой могла бы пропеть я,
Да боюсь, что расплачешься ты.
Что ж прощай, я живу не в пустыне,
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
Так спаси же меня от гордыни,
В остальном я сама разберусь.
9 апреля 1958
В этом стихотворении много реминисценций.
В пору размышлений над восьмой главой «Онегина» Ахматова останавливается на строках: «А перед ним воображенье / Свой пестрый мечет фараон». Она старалась припомнить, где же у Пушкина попадается это выражение. Нашла. 5 ноября 1830 года Пушкин писал Вяземскому о злободневных политических событиях — «Мечут нам чистый баламут, а мы еще понтируем». Вот и появилось у Ахматовой выражение: «…под ноги мечешь». В той же ее первой строфе обнаруживается еще один источник, вернее, самоповторение, восходящее к «Молитве» пятнадцатилетнего Лермонтова: «…От страшной жажды песнопенья / Пускай, Творец, освобожусь, / Тогда на тесный путь спасенья К Тебе я снова обращусь». У Ахматовой в стихотворении 1913 года — «Я так молилась: Утоли/ Глухую жажду песнопенья!» В нашем стихотворении — «Песнопения светлую страсть».
Интересный источник ахматовской строки «Не притронусь я дулом к виску» указан М. Кралиным в уже упоминавшемся двухтомнике издательства «Правда» (т. 1, с. 421): «Обиду стерла кровь, / И ты, ты думаешь, по нем вздыхая, / Что я приставлю дуло (я!) к виску?» Это строки из стихотворения акмеиста В. И. Нарбута «Самоубийца»[123]. Наконец, ахматовское «Ночь со мной…» корреспондирует с герценовской главой из «Былого и дум»: «Oceano nox» (встает из океана ночь).
Что же остается своего, несмываемого ахматовского в этом законченном стихотворении? «Всегдашняя Русь» как оплот и «гордыня», как непобежденная греховность.
Эти прояснившиеся реминисценции помогут нам разгадать ребус второго черновика, набросанного на обороте того же листа из пушкинской рукописи Ахматовой.
Не с тобой мне есть угощенье,
Не тебя мне просить <о> прощенье,
Не тебе я в ноги валюсь,
Не тебя по ночам боюсь…
Зазвонили в Угличе рано,
У царевича в сердце рана.
Какие подземные воды вынесли на поверхность эти строки, я догадалась сразу. Но я молчала: одними догадками никого ни в чем не убедишь. Однако не так давно моя данная версия получила неожиданное подспорье. Оказалось, что в собрании коллекционера М. С. Лесмана хранилось еще много неопубликованных набросков Анны Андреевны. Их подверг анализу Р. Д. Тименчик в статье «Страницы черновиков Анны Ахматовой»[124].
Несмотря на чисто случайное соединение в одном месте разрозненных листков, Р. Д. Тименчик сумел наметить в этих бродячих строчках основные темы, характерные для последнего творческого периода Ахматовой. Тут мотивы для незавершенной пьесы, и новые ходы для «Поэмы без героя», и тема сына — «тишина заполярных нар», попавшая в отделанном виде в стихотворение «Немного географии», и память о древней Руси… Но центральное место в этих набросках, по верному наблюдению Р. Д. Тименчика, занимает кружение вокруг двух лирических циклов — «Чинкве» и «Шиповник цветет». Известно, что они посвящены одному и тому же лицу и связаны определенным сюжетом. Речь идет о встрече в 1945 г. с приехавшим в Ленинград из Англии философом сэром Исайем Берлиным и об отказе Анны Андреевны встретиться с ним в 1956 году, когда он вторично приехал в Советский Союз. Очевидно, к тому же сюжету относится и наш второй набросок, связанный с «лесмановскими» строчками разнообразными перекличками. Выделим их.
Для строки «Не с тобой мне есть угощенье…» находится аналог в вычеркнутой строфе из третьего стихотворения цикла «Шиповник цветет»: «Мы с тобою, друг мой, неразделим / То, что разделить велел нам Бог,/ Мы с тобою скатерть не расстелем,/ Не поставим на нее пирог». Следующая строка наброска — «Не тебя мне просить о прощении» рифмует с бродячими строчками из лесмановского собрания: «И я поняла — это даже не мщенье,/ А просто он молит, он просит прощенья». Тема «его» вины окрашивает также одиннадцатое стихотворение из «Шиповника…»: «Ты не знаешь, что тебе простили». Однако остановиться на этом мотиве Ахматова не может. Вина остается в этом сюжете, но в новом варианте она падает на другой персонаж — на «нее»: «Прощенье ли услышать ожидала,/ Прощанье ли вставало перед ней…» Но нет, «она» перед ним не виновата — «Не тебя я когда-то губила». Как в предыдущем наброске доминировала рифма «Нет!» «Нет!» «Нет!», так и в «Шестистишии» слышится внутренний диалог, построенный на отрицании — «не»: «Он не друг, и не враг, и не демон». Вина есть у героини, но не перед ним — «Не тебе я в ноги валюсь,/ Не тебя по ночам боюсь…» Перед кем же такая страшная вина? — «У царевича в сердце рана».
Убиенный, по преданию, в Угличе царевич Дмитрий Иванович был виноват только в том, что он родился. Внук Иоанна Грозного не должен был существовать на земле, он мешал другим претендентам на русский престол. Таким же безвинным страдальцем стал
в том же девятилетнем возрасте сын Ахматовой и расстрелянного поэта Н. Гумилева. Он был обречен на несчастье самим фактом своего рождения и оказался центральной фигурой в трагической развязке остросюжетного конфликта.
Как ни странно, лучше всех катастрофичность его судьбы выразила Марина Цветаева в экзальтированных строках из цикла «Стихи к Ахматовой». Они были написаны в 1916 г. следовательно, задолго до расстрела Гумилева. Но как часто поэты бывают правы в своих прозрениях!
Я никогда не любила стихотворение («Имя ребенка — Лев…») из-за напряженной приподнятости тона этой «осанны маленькому царю». Цветаева оказалась пророчицей, сказав: «Страшное наследие тебе нести», но она же и надеется на его спасение в очень вольно выраженных молитвенных словах: «Бог, внимательней / За ним присматривай:/ Царский сын гадательней/ Остальных сынов».
