Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Ему приходилось призывать своих близких к бережливости, так как они были склонны к расточительству.
Гюго — Шарлю и Франсуа-Виктору:
«Теперь поговорим о хозяйстве. Покупка вин обходится вам слишком дорого. В конце марта я уплатил за вино, посланное в Брюссель, 334 франка, а всего с октября — 978 франков, словом, на одно только вино уходит за год более 2000 франков. Сделайте отсюда вывод…»
Сверх того, что он давал своей жене и сыновьям, они брали еще у него в долг, и он иногда объявлял им финансовую амнистию.
Это не мешало госпоже Гюго прибегать к займам, чтобы помогать своим родственникам. Она была крайне снисходительна к своему зятю Полю Шене, бездарному художнику с подлой душонкой; ей хотелось порадовать бедняжку Деде, покинувшую родной дом. Сама она была серьезно больна. Уже на Джерси она вызывала беспокойство у своих близких, так как временами слепла на один глаз из-за воспаления сетчатой оболочки глаза. У нее бывали сердечные приступы, головокружения, и она чувствовала, что ей угрожает апоплексия.
Адиль Гюго — сестре Жюли:
«Ты еще не знаешь, что я написала завещание. Надо жить, постоянно помня о смерти, быть с нею на дружеской ноге. Моей дорогой тетушке Асселин я завещаю свадебный молитвенник Дидины». Виктор Гюго верил в то, что болезнь его жены не опасна. «Помните одно: маме больше всего необходим кровавый бифштекс и прекрасное вино», — писал он сыновьям.
Поистине радикальное средство при повышенном давлении.
Он сам хотел лечить ее на Гернси. Огюсту Вакери, который нежно о ней заботился, он писал: «Дорогой Огюст, передайте моей горячо любимой страдалице, что, если она не побоится совершить поездку по морю, Гернси примет ее с распростертыми объятиями. Ее чтица из Шофонтена[183] будет читать ей, сколько она пожелает; Жюли сможет писать под ее диктовку, а я сделаю все возможное, чтоб развлечь и рассеять ее. Весна поможет ей, и здоровье восстановится…» Он был полон добрых намерений:
«Мои дорогие, любите меня все, так как я живу для вас и вами. Вы — моя жизнь, я и вдали от вас всегда с вами душой. Дорогая, любимая моя жена, как ласковы твои письма. Они, право, благоухают нежностью. Для меня твое письмо как цветок нашей лучезарной весны. О да, нам всем нужно соединиться. Крепко обнимаю вас…»
Тем временем сам Гюго трудился и творил. В 1866 году он опубликовал обширный роман «Труженики моря». Он любил гигантские здания, и ему хотелось рассматривать эту книгу как одну из глыб гигантского здания Ananke (судьбы, рока…). «Собор Парижской Богоматери» — ananke догматов; «Отверженные» — ananke законов; «Труженики моря» — ananke вещей, материи. Произведения отличались большими достоинствами. Виктор Гюго вложил сюда все знания, накопившиеся во время его жизни на архипелаге, об океане, о кораблях, о моряках, о туманах, о морских чудовищах, о скалах и бурях. Гернсийские нравы, местный фольклор, дома, посещаемые «привидениями», своеобразный французский язык англо-нормандцев — все это придало роману остроту и новизну.
Лето 1859 года он провел на острове Серк, где в обществе Жюльетты и Шарля наблюдал, как моряки взбирались на вершину отвесного утеса, видел в скалах пещеры контрабандистов, присматривался к спруту, которому предстояло сыграть столь драматическую роль в его романе. Описания штормов и бурь в его записной книжке должны были послужить материалом для книги, которая сначала называлась «Моряк Жильят». Самоубийство Жильята в финале романа предвосхищалось в следующей записи:
«Порт де Серк, 10 июня, одиннадцать часов утра.
Человек проскользнул между скалами. Зажатый в самой узкой части расщелины, он не смог выбраться и был вынужден оставаться в ней до прилива, который всегда затоплял расщелину. Ужасная смерть».
В течение всего своего пребывания на острове Гюго записывал сведения о катастрофах, в которых был повинен океан.
Если волны, скалы и морские чудовища были списаны в романе с натуры кистью великого художника, то действующие лица получились менее удачными. Некоторые из них словно сошли со страниц романов Дюма-отца или Эжена Сю, были среди них и опереточные контрабандисты и мелодраматические злодеи; что касается главных героев — Жильята и Дерюшетты, то они порождены своеобразной фантазией самого автора. Дерюшетта, юная невеста, идеальная и бессознательно жестокая девушка, Адель до измены, Адель, еще не ставшая Аделью, наивная мечта, не перестававшая занимать его воображение. Жильят благородная натура, подвергшаяся ударам рока, еще один призрак, тревоживший воображение Гюго. Со времени мансарды на улице Драгон он не переставал порождать своих униженных или протестующих героев. В итоге благодаря сочетанию гениальности и наивности книга оказалась новой, захватывающей и должна была иметь успех.
Гюго не спешил издавать ее, он хотел тотчас же приняться за другой роман:
«Мне осталось прожить немного лет, а я должен еще написать или закончить несколько больших книг…»
Но Лакруа, наживший состояние на «Отверженных», был настороже. Его настойчивость восторжествовала. Бывает такой поток неудержимого красноречия, хвалебного и молящего, перед которым не устоит ни один писатель. Гюго уступил и продал Лакруа две готовые книги: «Песни улиц и лесов» и «Труженики моря» за сто двадцать тысяч франков. Тотчас же два издателя газет — Мило («Ле Пти Журналь» и «Ле Солей») и Вильмесан («Эвенман») — попросили разрешения напечатать роман фельетонами. Мило предложил пятьсот тысяч франков, прибегнув притом к воздействию на чувства:
«Предоставив человеку, купившему за десять сантимов газету, возможность прочесть главу вашего романа, вы окажете большое благо народу; ваша книга станет общедоступной. Каждый сможет ее прочитать. Мать семейства, и рабочий в городе, и крестьянин в деревне смогут, не отнимая куска хлеба у своих детей, не лишая стариков родителей вязанки дров, дать окружающим свет, утешение и отдых, которые принесет им чтение вашего замечательного романа…»
Гюго отказал:
«Свои доводы я нахожу в совести литератора. Именно совесть, как бы я об этом ни сожалел, обязывает меня стыдливо отвергнуть полмиллиона франков. Нет. „Труженики моря“ должны быть напечатаны только отдельной книгой…»
Роман был издан отдельной книгой.
Франсуа-Виктор Гюго — отцу:
«Ты пользуешься огромным всеобщим успехом. Никогда я не видел такого единодушия. Превзойден даже успех „Отверженных“. На этот раз властитель дум нашел достойного читателя. Тебя поняли, этим все сказано. Ибо понять такое произведение — это значит проникнуться чувством восторга. Твое имя мелькает во всех газетах, на всех стенах, во всех витринах, оно у всех на устах…»
