Раиса Кузнецова - Унесенные за горизонт
Кисанька, мне вот сейчас хочется написать тебе бездну ласкательных слов, но я себя сдерживаю. Может быть, мое предположение оправдалось, тогда какой я вид буду иметь?
Но ты, отбросив всякую жалость ко мне и еще что-нибудь в этом духе, напиши мне все правдиво.
Целую...ротик...ручки... Эх черт, даже голова закружилась. Целую всю, всю насквозь.
Арося. 2/ХП1929 г.
Если мое предположение правда, то окажи последнюю услугу ― зачеркни карандашом в этом письме эти верхние три строки.
Поздравляю с днем рождения.
Рая ― Аросе (скорее всего середина или вторая половина декабря 1929 г.)Мое дорогое Солнышко! И хоть не стоил бы ты, «холосенький» мальчишка, такого обращения за твое ехидство, хотя и довольно остроумное, но твоя Кисанька так же слабохарактерна, как и ты, мое славное Солнышко. И твое дополнение к беседе с Надей, ее характеристика меня, хоть и оставила во мне неприятный осадок подчеркнутым твоим вниманием к Надиному сообщению о моих слабостях, но по здравом рассуждении я решила не обижаться. Правда, не стоит. И разве я не могу привести тебе также яркую, красочную картину постепенного отступления от занятых позиций в силу своей слабохарактерности, но я считаю ― быть попугаем не стоит. Не стоит расписывать о наседаниях на меня и почему я не выдержала. Основную причину могу сказать: это даже стремление поделиться с кем-то, кто бы тебя не знал, тем, какой ты у меня талантливый и умный, хотя и непоследовательный. И разве не преступление читать в одиночку столь красочные драмы или комедии (сцена с бухгалтером) ― разве не преступление? Я не захотела скрывать столь ценные шедевры от «широкой публики» (понимай: Тоси) и, захлебываясь, прочитываю ей письма, оставляя в стороне и пропуская только эпитеты при обращении ко мне.
Это одна сторона вопроса; другая же заключается в том, что Надя в отношении ко мне занимает весьма странную позицию, обуславливаемую ее мнением, что якобы «она знает меня». Это отнюдь не верно. И несмотря на то, что я ей рассказывала довольно много, она не знает и 10% из моей «бурно» прожитой жизни. Ты знаешь больше, но не все. И есть моменты, которые никто никогда не узнает, за исключением, может быть, тебя. Ведь надо и то отметить: Надя знает на 100% меньше Винникова, т. е. она не знает, а может лишь догадываться, «целовались ли мы». И даже здесь, несмотря на прямо поставленный вопрос Нади, я, вопреки своему обыкновению отвечать прямо на прямо поставленные вопросы, ответила отрицательно и перевела разговор на другую тему Проистекало это потому, что 1) Я слишком люблю тебя, 2) Мне немного совестно даже своих чувств к тебе (стыжусь соответственно ее фразе : «Связался черт с младенцем»), 3) Я могу откровенной быть за чужой счет, лишь заведомо зная, что адресат моих откровений не знает объекта откровения и сомнительно, чтобы он его узнал. И Надя делает здесь большую ошибку, думая, что откровенность свойственна мне в любую пору моей жизни. Это неверно: выражаясь по-нашему, «моя откровенность есть категория историческая», т.е. на данном этапе развития и в данную эпоху.
Почему я посвящаю данному событию столь особое внимание? Это происходит лишь из желания как можно яснее охарактеризовать себя с этой стороны. С точки зрения людей, скрытных от природы, у меня большая «слабость». С точки зрения моей, «не слабость», а черта характера. И когда эта черта характера, проявляясь, не приносит вреда ни мне, ни людям, я ее одобряю, если же наоборот, ― я презираю себя. Презираю до того, что дохожу до самобичевания. Откровенность моя перед тобой обуславливается наличием других моментов, а именно, желанием моим тебе рассказать все, что у меня было, чтобы не осталось ложного впечатления. И можно определенно утверждать, что я рассказывала о себе не только положительное, а как раз наоборот. Конечно, я не могу отвечать за то, как ты меня понимал.
«Драма без выстрела человека, распиленного надвое» ― делает тебе честь. Она говорит, хоть и весьма по- мальчишески, о твоем реагировании на мое письмо; именно реагирование мальчишеское. Я постаралась (хотя у меня, кажется, это тоже вышло по-детски) обрисовать тебе свое смущение, когда узнала, что мои письма читаются еще кем-то кроме тебя. Ведь тетя ― это все же не подруга, а взрослый человек, видавший виды и жизнь. Это смущение мое, оно особого рода и проистекало именно из различия возраста, а отсюда и воззрений. Мне кажется, что тете наша переписка, в частности мои письма, кажутся очень наивными и даже глупыми. Подумай, какое количество эпитетов, ласковых и нежных слов. Мне все как-то неловко, но возражать и ставить вопрос о прекращении этого ― даже и не думала. Раз это так случилось, и, кроме того, тебе, грешному, в твоем влюблении кажется мое маранье довольно умным, а отсюда и твое удовлетворение от данной постановки дела, ― что я могу сказать? Я могу только испытывать удовольствие совместно с тобой и, обращаясь к тете, послать ей привет и просить извинить меня за многое, что, м.б., коробит ее в моих письмах, и авансом ― за те глупости, которые буду излагать дальше.
В своем последнем письме я уже радовалась, мое Солнышко, вместе с тобой твоему триумфу, хотя и в небольшом масштабе ― и хочу порадоваться еще раз. В «Комсом. Правде» от 7/XII-29 г. я, читая ст. Бариля и Алексеева об «эстетствующей литературе», где немного задевался и Агапов, ― невольно задумалась о пути, по которому идешь ты. И хотя моя оторванность от литературы, происходящая по причинам
1 ) недостатка времени и, главное, 2) неимения современной литературы в биб-ках г. Иркутска, ― затрудняет мне ответ на поставленный вопрос, но все же, учитывая твои субъективные данные, я немного содрогнулась: в тебе есть что-то «эстетствующее», по крайней мере, в вещах, наиболее мне знакомых.
Там здорово задевали Пастернака, хотя и не ругая его прямо, но как бы говоря, что это вопрос именно данной материи. Успокаивает меня то, что ты сейчас работаешь при «Н/газете». Думаю, там руководство поставлено лучше, а главное, Солнышко, возьмись изучать Плеханова. Ты увидишь, что это чудный и благодарный материал, который поможет тебе избежать многих ошибок. В отношении возражений на твою повесть. Конечно, я ничего не могу сказать, поскольку я не знаю твоей повести, но по существу некоторых возражений ― считаю их обоснованными по отношению ко всем твоим вещам, а именно: о загруженности образами и о том, что герои ― какие-то сумасшедшие люди. Думаю, что это очень меткие и верные замечания, ибо они как раз характеризуют твое творчество. Загруженность фразами, вернее образами, у тебя настолько велика, что, честное слово, я просто боюсь, что ты быстро испишешься. Умные писатели умеют свои редкие образы помещать так в груде других обыденных фраз, что свет на них падает со всех сторон таким образом, что эти образы приобретают в глазах читателя особую красочность и колоритность. У тебя же безбожное разбазаривание образов. Я, конечно, понимаю, что это «разбазаривание» ― понятие относительное, ибо здесь нужно принимать во внимание всю совокупность данных, имеющихся у каждого отдельного индивида-писателя, ибо здесь нужно принимать во внимание также, что часто у других людей имеется «мало», у других «много». Ты должен сам учесть это и понять, что если ты станешь писателем, то писать нужно будет всю жизнь, и не придется ли тебе пожалеть о прежней расточительности образами. И дальше: «герои какие-то сумасшедшие люди». Я думаю, это, наверно, так. Ты очень, Солнышко, любишь людей с громадными чувствами, с сильными страстями и, присоединяясь к мнению, что это живые люди, боюсь что-либо еще сказать. Буду ждать дальнейших событий, а в части советов я уже сказала, и, думаю, ты согласишься со мной: надо учиться и быть, главным образом, не диогенствующим молодым человеком, идущим по индивидуалистическому пути, а марксистом. Чтобы отрицать Маркса, надо его знать, а когда узнаешь досконально, уверена, преклонишься перед его гениальностью. До чего мне было трудно понимать его вначале, и до чего привыкла я теперь.
